Визит к Минотавру. Женитьба Стратонова
Шрифт:
– В больнице.
– Ну-у, а что с ним такое?
Кровь бросилась ей в лицо, я увидел, как цементная серость щек стала отступать, сменяясь постепенно багровыми нездоровыми пятнами, будто кто-то зло щипал ее кожу.
– Алкоголик он. В клинику на улице Радио его положили, – медленно сказала она, и каждое слово падало у нее изо рта, как булыжник.
– Когда положили?
– Вчера. Приступ у него начался.
Я положил ручку на стол и постарался поймать ее взгляд, но хотя она и смотрела на меня почти в упор, казалось, меня не замечала – выцветшие серые глаза незряче скользили мимо.
– Приступ? – переспросил я не спеша. – В этой болезни приступ называется запоем. Когда он запил?
– В пятницу, позавчера. – Она больше не плакала, говорила медленно, устало, безразлично.
Вошла Лаврова, положила передо мной листочек. Ее круглым детским почерком было торопливо написано: «Характеризуется крайне отрицательно. Пьяница, бьет жену, а раньше и детей, дважды привлекался за мелкое хулиг., неразборчив в знакомств. Работает шофером в таксомоторном парке, раньше был слесарем-лекальщиком 5-го разряда на заводе „Знамя“».
– Евдокия Петровна, а к мужу вашему, Сергею Семеновичу, ключи в руки не попадали? – спросил я.
Она шарахнулась, как лошадь от удара, и незрячие глаза ожили: задергались веки, мелко затряслись редкие реснички.
– В больнице он, говорю же я, в больнице, – забормотала она быстро и беспомощно, и снова закапали одна за другой мутные градины слез.
Да, сомнений быть не могло: Сергей Семенович, муженек запойный, папочка нежный, про ключики знал, держал он их в ручонках своих трясучих, это уж как пить дать…
– Евдокия Петровна, я вам верю, что вы честный человек. Идите к себе домой и подумайте обо всех моих вопросах. И про Сергея Семеновича подумайте. Я понимаю: он вам муж, кровь родная, но все-таки всему предел есть. Вы подумайте: стоит он тех страданий, что вы из-за него принимаете сейчас? А я к вам попозже спущусь. У вас ведь телефона нет?
– Нет, – покачала она равнодушно головой.
– Ну и хорошо, никто звонками вас отвлекать не будет. Часа через два я зайду.
Бессильным лунатическим шагом, медленно переставляя свои отечные, изуродованные венами ноги, пошла она к двери, и я услышал, как, уже выходя из комнаты, она прошептала:
– Господи, позор какой…
…Халецкий снимал на дактопленку отпечатки пальцев со шкафа. Повернулся ко мне:
– Ну что?
– Трудно сказать. Ключи у него, во всяком случае, были. Работал раньше слесарем…
– Думаете, навел?
– Не знаю. Алиби у него при всем при том стопроцентное. В этой милой больничке режим – будьте спокойны, оттуда не сбежишь на ночь. Да и на жену я надеюсь – она мне обязательно сегодня про него что-нибудь поведает.
– Э, не скажите. Такие женщины если замыкаются, то все: хоть лопни – рта не раскроют.
– Поживем – увидим, – сказал я и позвал Лаврову.
– Да? – раздался ее голос из кабинета.
– Идите сюда, протокол будем писать здесь.
Я снова уселся за стол, разложив листы протокола осмотра.
– Вы диктуйте, а я буду записывать, – сказал я.
– Пожалуйста, – кивнула она, будто так оно и было правильнее.
Халецкий, натянув тонкие резиновые перчатки, стоя на коленях, очень аккуратно, один к одному, начал подбирать с пола осколки стекла, складывая из них, как из мозаики, единую плоскость. На вощеном паркете, как свежие раны, были видны соскобы.
– Исходные данные заполнили? – спросила Лаврова.
– Заполнил.
– Пишите: «Квартира расположена на пятом этаже, других квартир на лестничной клетке нет… Дверь изнутри обита белым листовым железом. Замки повреждений не имеют, ригели и запорные планки в порядке, на обвязке двери против замка видна вмятина. По-видимому, вор проник в квартиру путем подбора ключей…»
– Та-ак, этого писать не будем.
– Почему? – подняла голову Лаврова.
– В протокол надо вносить только факты, – сказал я. – А насчет вора – это пока только мечтания… Ну-с, дальше.
– «На полу в прихожей три обгоревшие спички… Здесь же лежит проигрыватель, рядом, слева, черные мужские полуботинки новые… На нижней полке горки в беспорядке большие медали с надписями на английском, французском, немецком и японском языках – в количестве одиннадцати штук, все на имя народного артиста СССР Льва Осиповича Полякова… Окна в порядке, створки и рамы повреждений не имеют, форточки заперты на шпингалеты, опорные крючки которых довернуты и закреплены в обойме… Слева на тумбе – радиоприемник, на котором стоит бюст Полякова… работы скульптора Манизера…»
– Вы забыли про поднос на колесиках, – сказал я, не отрываясь от записей.
– Это называется сервировочный столик.
– Тем не менее надо указать, – усмехнулся я.
– До него еще не дошла очередь…
– Одну минуту. Ной Маркович, когда у вас дойдет очередь до сервировочного столика, посмотрите внимательно, нет ли на нем следов пальцев.
– «…В спальне гардероб, встроенный в стену, раскрыт, одежда валяется на полу в беспорядке. Здесь же на полу туфли, сумки, чемодан импортный мягкий с разрезанной верхней крышкой… В кресле лежит подсвечник – трехсвечный шандал с обгоревшими более чем наполовину свечами… На полу восемь листов сгоревшей бумаги, пепел значительно поврежден. Здесь же валяются принадлежности скрипичных инструментов… В спальне разбросаны вещи, белье, на полу – 12 коробочек от ювелирных изделий…»
Лаврова положила на стол желтый металлический диск:
– Это «Диск д'Ор» – золотая пластинка, которая была записана в честь Полякова в Париже. Здесь собрана его лучшая программа…
– Прекрасно, – сказал я. – Что, перекур? Давайте передохнем, закончим общее описание и тогда составим протокол на каждую комнату в отдельности.
– А зачем отдельные протоколы?
– Перестраховка. Если мы с вами, Леночка, не справимся с этим делом, то хоть протокол надо составить так, чтобы и через десять лет следователь, взяв его в руки, представил обстановку так же ясно, как мы видим ее сейчас.