Визит нестарой дамы

Арбатова Мария Ивановна

– Бедная, – сказала Дин, поставила вазу на стол, села рядом и погладила меня по волосам: – У тебя потрясающие волосы…

– И самочувствие такое же… – проныла я.

– Давай я тебе сделаю массаж, – сказала Дин скороговоркой и, не дождавшись ответа, начала мять и ласкать то, что считалось шеей, переходящей в голову и ощущалось как наказание. Я почувствовала облегчение, смешанное с грехопадением; первый раз в жизни меня касались эротически окрашенные руки женщины, и я не поняла, как к этому относиться. А главное, я почувствовала,

что это уже было, было когда-то… Что я уже однажды сидела в такой позе, а эти руки точно так же возились с моей холкой… Как будто я второй раз смотрю фильм.

– Тебе нравятся мои волосы? – зачем-то спросила я.

– Ага.

– А все остальное? – У меня было ощущение, что я загоняю ее в угол, в котором она вынуждена будет во всем признаться. Но в чем?

– Все остальное тоже. Мне бы хотелось тебя порисовать… Я ведь рисую, – как-то оправдываясь, сказала Дин.

– Слушай. – Боль отпустила голову, и я сказала: – Давай крутить лесбийскую любовь, а то мне сорок лет, а я только в кино видела. – И во все ехидные глаза глядела на нее, думая, что же делать, куда отступать, если она согласится.

– Мне хотелось тебя порисовать, – сказала Дин картонным голосом и отпрыгнула так интенсивно, что свалила Аськину вазу, пошла красными пятнами и застыла как статуя.

– Она нас убьет, – предположила я, – вазу она купила в честь Толика, он из тех недоносков, которые торжественно объявляют: «Я никогда не делаю подарков любовницам!» Значит, я не отношусь к бабам, которые тебе нравятся?

– Что ты за ерунду заладила? – наклонилась к осколкам Дин. Я совершенно определенно загнала ее в угол.

– То есть, грубо говоря, ты мне крутишь динамо? – наезжала я, поняв, что упорство безопасно.

– Ну и лексикончик! Я куплю ей приличную вазу. – Дин с испуганным красным лицом стояла против меня, вытянув вперед руки с крупными хрустальными осколками.

– По-моему, ты меня хочешь зарезать, – предположила я.

– А ты не нарывайся, – сказала она, и желваки, клянусь, мужские желваки заиграли на ее напудренном подбородке.

– Может, ты застенчивая, так я сама могу приставать! – гаркнула я и двинулась на нее с неопределенным, но злобным выражением лица; никак не могла подчинить себе лицо и надеть на него что-нибудь тематическое.

Дин отступила назад, поскользнулась и начала падать прямо на сумку с Аськиным сервизом, не выпуская осколков из рук; я бросилась на нее, как Матросов на амбразуру, отпихнула рывком от сумки, мы рухнули на битую вазу; и, лежа на Дин, уперевшись дыханием в ее лицо, я поняла, что это… Димка…

Сначала показалось, что у меня похмельные глюки. Но увидев один раз, я не смогла понять, как же не видела этого, и только этого, с первой секунды. Сердце заколотилось как бешеное, в голове застучало, руки заледенели. Я сползла, поднялась, отошла и, отвернувшись, потому что боялась смотреть на него, спросила:

– Глаза-то синие ты себе как намалевал, клоун?

И тут я услышала Димкин хоть и нервный, но смех; голос, который стал его голосом; бросилась и прижалась к нему, потому что монстр по имени Дин исчез из комнаты, и вместо него со мной был Димка, и халат пах его запахом сквозь дезодорант.

– Это ж линзы, глупая, – ответил он, и два вазных осколка из разжатых рук звякнули об пол.

– Сними, сними линзы, я не могу общаться с Франкенштейном, – попросила я, убаюкиваясь на его груди с проминающимися выпуклостями.

– Они с диоптриями. Я без них ничего не увижу.

– Ты уже и так все увидел.

– Такую актерскую работу мне испортила!

Я отошла, села в другой конец и начала пялить глаза. Мне было не переварить всего сразу на похмельную голову. Он пошел за совком и веником, начал собирать осколки. Говорить не было сил ни у меня, ни у него. Он снял халат, остался в спортивных трусах. Выбритые снизу по колено ноги и до локтя руки делали его похожим на модельно стриженного пуделя. Налаченые когти, клееные ресницы и накрашенное лицо выглядели заплатками. Он достал бутылку виски, налил, сел рядом и обнял меня.

– Когда ж ты поняла? – Конечно, он был неисправим.

– Не знаю, немножко, когда ты мне картинку на сиську клеил, немножко, когда телефон записывал. Ты семерку еще в школе писал, то ли семерка, то ли вопросительный знак. Я просто не могла для себя сформулировать. Вообще-то классно сработано. Только вот история с сестрой какая-то… с душком. – Я была оглушена и говорила и смеялась под дозой контузии. – Подожди, но нос у тебя новый!

– Я же говорил, катастрофа.

– Как же так, почему же я не врубалась?

– Потому что так ничего не надо было объяснять, – сказал он нехорошим голосом.

– А теперь что надо объяснять?

– Все.

– Как говорили писатели Серебряного века, «если надо объяснять, то не надо объяснять».

К счастью, зазвонил телефон.

– Алло, – сказала я.

– Привет, – ответила Ёка. – Ну?

– Ёка, я хочу сообщить тебе пренеприятнейшее известие… – заверещала я, и Димка вырвал трубку.

– Добрый день, это Дин, – сказал он в нос в мяукающей манере Дин. – Лучше это известие сообщу вам я. Они согласны на встречу, сегодня в семь у Ирины. Жду вас и Василия.

– Будешь продолжать? – удивилась я, когда он положил трубку.

– Конечно. А собственно, что изменилось?

– Ну, не знаю… Если ты считаешь, что ничего, значит, ничего. Слушай, а ты ведь мне уже когда-то массировал шею! Ей-богу! – озарило меня.

– Конечно, у Пупсика с Васькой под Новый год. Семьдесят какой-то… Ты страшно перепила тогда.

– Не помню… Может быть.

– Ты стонала, будто мы трахаемся, и Пупсикова мать все время пыталась ворваться в комнату…

– И вот еще, винегрет с креветками, как цитата откуда-то… – Я циклилась на малозначащих вещах.