Вкус листьев коки
Шрифт:
«Идти пешком» по-андийски означает вовсе не идти, а медленно бежать много миль без остановки с кучей дров на спине на высоте десять тысяч футов. Наутро нам пришлось поплатиться за свои слова. Даже мулам иногда приходилось переходить на рысь, чтобы угнаться за размашистым чеканным шагом Федерико. Наконец лес в облаках остался позади. Мы карабкались все выше по древней тропе инков. Ступени здесь были такими высокими, что лошади почти запаниковали, завидев скользкую, промокшую от дождя лестницу. И они были не первыми, кто почувствовал страх при виде инкской архитектуры. Когда испанцы впервые появились в этих краях, их лошади, на спинах которых восседали смуглые всадники в полном боевом облачении, чуть не погибли от непривычных высот и колючего холода. Дороги
Мы не сбавляли шаг, а дорога тем временем сузилась до тропки, по которой могла пройти одна лама. Деревья уменьшились до кустарников, потом до колючек, словно скрючившихся в болезненном приступе артрита, и, наконец, вовсе исчезли. Мы снова вышли на парамо – поросшее травой плоскогорье, впитавшее в себя шесть месяцев ливней, подобно гигантской губке, и распределившее влагу по капелькам в реки, впадающие в Амазонку и Тихий океан. Нас накрыл туман, и ртутный столбик термометра пополз вниз. Теперь нам нельзя было сбавлять темп, чтобы ледяной холод не просочился под свитера, надетые в несколько слоев, и не заставил нас онеметь, как те иссохшие мумии. Когда мы, наконец, догнали Федерико, тот неподвижно взирал на тяжелый туман, клубившийся вокруг нас.
– Мы заблудились? – спросила я его через несколько минут.
– Нет, – ответил он. – Просто возникли препятствия.
Он показал на туман.
Я опробовала другую тактику.
– Ты знаешь, где находится тропа?
– Да. Буду знать, когда туман рассеется.
Он протянул мне поводья и отправился на поиски невидимой тропы. Через несколько секунд он исчез из вида.
– Мы заблудились, – подытожил Джон.
Я прижалась к одной из многострадальных лошадок, чтобы согреться. Я совсем не боялась. Под дурацкими музейными перчатками я видела руки простого крестьянина. Если погода не прояснится, мы всегда можем отказаться от плана и вернуться в дом Виллермана.
В тумане возник призрак, постепенно принявший облик нашего проводника. Он нашел тропу.
Вершина. Ревущий ветер разогнал туман, и нам открылся невероятный вид: зазубренные скалы, пастью крокодила выступающие над долинами, поросшими сочно-зеленой травой. Мы нарушили обещание и остановились, чтобы сделать несколько снимков. А когда обернулись, Федерико и мулы с лошадьми исчезли. На нас была лишь промокшая от пота одежда, которая вряд ли могла согреть в ледяную ночь. В ужасе мы бросились к изумрудному озеру в нескольких тысячах футов под нашими ногами, отчаянно надеясь, что не придется возвращаться по своим следам в темноте.
Сначала мы нашли лошадей, которые шли домой. Затем Федерико – он гордо размахивал связкой из четырех жирных форелей, пойманных в озере. Когда мы увидели, как добродушно он улыбается и весело приветствует нас, наши страхи показались необоснованными. Однако мы прошли всего лишь полпути до Кочабамбы, а солнце уже садилось. Надо было спешить.
Мы снова спустились вниз и утонули во влажном молочно-белом тумане. Температура резко скакнула вверх; если час назад мы стучали зубами от холода, то теперь пришлось раздеться до футболок. За три коротких дня мы пересекли Анды из пыльной пустыни западных склонов через лес, лежащий выше облаков, к голым вершинам без единой травинки и снова вниз – в водный мир Амазонки.
Кочабамба. Улицы, заросшие травой, по которым никогда не ездили машины; поддерживать тротуары в порядке помогали овечьи стада. Главная площадь напоминала ожившую рождественскую сценку: ослики, лошади, свиньи и овцы. Местный школьный учитель предложил нам переночевать в своей комнате, а его мать великодушно согласилась пожарить рыбу, пойманную Федерико.
Во времена инков город был крупным административным центром, а нынче все историческое наследие Кочабамбы составляли высокий дверной проем, две бани из крошащегося камня и несколько каменных глыб, таких огромных, что крестьяне возделывали землю на полях, попросту
Федерико хлопотал, как беспокойная наседка, пытаясь найти нам лошадей на последний отрезок пути в Пусак. Казалось, его совсем не волновало то, что придется за один день проделать тот же путь через высокий перевал в Леймебамбу. Когда он, наконец, собрал свои скудные пожитки, я поняла, как мне будет не хватать его компании. Если бы мы могли вернуться с ним! Но его ждали родители и урожай. На окраине города он обернулся, помахал нам в последний раз и постепенно исчез из виду.
Пусак. Ротанговые корзины, набитые хлебом недельной давности. Сандалии из проколотых автомобильных шин. Голубые пластиковые навесы, истрепанные и выгоревшие на солнце до цвета человеческой кожи. Шесть крошечных магазинчиков, торгующих одним и тем же набором всякой всячины. Над центральной площадью, где деревенские мальчишки играли в футбол, висела пылевая завеса. На углу сидела старуха и торговала гнилыми бананами со сломанной тележки. Я выпила бутылку теплой колы, вспоминая вчерашний ледяной ветер и окоченевшие пальцы.
Машина, которая должна была отвезти нас обратно в Леймебамбу, куда-то запропастилась. Футбольный матч прекратился, и обе команды сели и принялись глазеть на новоприбывших чужестранцев. Я съела дюжину черных бананов. Машина так и не появилась. Я смотрела, как размякшая банановая кожура гниет прямо на глазах на плавящемся тротуаре. Футболисты не сводили с меня глаз.
В восемь часов взошла луна, и мальчишки разошлись по домам. Мы остались сидеть на пустом тротуаре. Идти нам было некуда. Хозяйка тележки продала нам последнюю связку бананов, а потом неожиданно пригласила переночевать на полу своей крошечной лавки за углом площади.
Ее звали мамита Тереза. Она была добродушной и словоохотливой; в ее угольно-черных волосах виднелась одна белая прядь, как у скунса. Двадцать лет назад муж ушел от нее к другой женщине, и она так и не нашла ему замену.
Она жила одна на крошечном чердаке над лавкой; потолок там был таким низким, что необходимость нагибаться годами превратила ее спину в вопросительный знак. У нее было четверо детей, и все уехали из Пусака в поисках заработка. Иногда они звонили, гордо сообщила она, по единственному в Пусаке телефону. К тому времени, как почтовая служащая успевала добежать до ее дома, об этом уже знал весь город.
Хотя электричества в Пусаке не было (оно появится лишь через несколько лет), у мамиты Терезы, как и у большинства местных жителей, был маленький телевизор. Он работал от автомобильного аккумулятора, который можно было зарядить через улицу за немаленькую плату – двадцать один банан. Зачем покупать телевизор, если у тебя нет даже керосиновой лампы, нормального туалета, холодильника? По той же причине, ответила мамита, по которой она каждое утро выходила с тележкой на городскую площадь, что находилась всего в двадцати футах от ее лавки. Это был ее пропуск в деревенскую жизнь; только так у нее появлялась пища для размышлений, наблюдений и разговоров. Телевизор давал возможность оказаться за пределами крошечного городка, в загадочном краю факсов и реактивных самолетов, пеликанов и полярных медведей.