Владелец кинотеатра
Шрифт:
— Какое там, — Ланге поморщился. — Если бы беттина… Старушка Гондлевская.
— Так все это великолепие для нее? — удивился Кордин.
Бросив перо, Ланге повернулся вместе со стулом.
— Увы! Видишь ли, я допустил непростительную ошибку.
— Какую же?
— Она просила меня прислать ей корзину орхидей. Что я недавно и велел сделать, но со всей этой охотой совсем забыл, что она ненавидит желтые орхидеи! А как раз желтые — мои любимые, вот садовник и послал именно желтые… Обид теперь будет на весь сезон, если не искуплю вину.
— И
— Да, лично вот выбирал…
— Этого ей будет мало, — заметил Кордин. — Насколько я знаю милейшую Анну Александровну, она тебя не простит, если ты не приложишь к этим корзинам учтивейшее верноподданническое письмо…
— Вот я и пытаюсь его написать.
— Пытаешься? — Кордин сделал шаг к столу. — Забавно… Разреши взглянуть?
— Сделай одолжение…
Кордин взял со стола лист бумаги, над которым корпел Ланге.
— Милостивая… Государыня… Александр, что с твоим почерком?! Ничего невозможно разобрать!
— Да вот, — Ланге потряс правой рукой в воздухе. — Чистил ружье и руку повредил…
— О! Надеюсь, не слишком сильно?
— Пустяк. Ехать верхом и метко стрелять это мне нисколько не помешает, но вот писать…
— Скверно, — сказал Кордин, — нельзя отправлять такое письмо. Она подумает, чего доброго, что ты писал его пьяным!
— Что же делать? Продиктовать — еще хуже. Кто же диктует такие письма!
— Да, это была бы вопиющая бестактность… А знаешь что, пожалуй… Я напишу. Почерки у нас похожи, старушка сослепу не разберет, что писал не ты.
— Неплохая идея, — одобрил Ланге, — попробуем.
Он встал, а Кордин занял его место за столом, отодвинул ружье подальше, взял новый лист, обмакнул перо в чернильницу.
— Я готов, — объявил он.
— Тогда пиши так… «Милостивая государыня, Анна Александровна! Приношу Вам мои нижайшие извинения. Покорнейше прошу Вас не бранить моего садовника, ведь именно я, а не он, допустил злосчастную оплошность с желтыми орхидеями…» Как по-твоему, примерно вот этого будет достаточно?
— Достаточно? — Кордин поднял на Ланге изумленный взгляд. — Да что ты, ни в коем случае! А где расшаркивания и прочее?
— Гм… Ты прав, этого мало. Добавь ниже вот что: «В том, что случилось тогда, виноват только я. Прощения мне нет, и я сам себя не прощаю. Вы все поймете, когда увидите, как я искупил свою вину, поймете всю глубину моего раскаяния. Не будьте же беспощадны ко мне». Так лучше?
— Значительно лучше, — буркнул Кордин, дописывая последнее слово. — Учитывая, что во искупление — три корзины вместо одной…
— Тогда так и оставим, — кивнул Ланге, заглянув через плечо Кордина. — Теперь подпись — «Засим, всецело преданный Вам, Александр Ланге», и готово…
— К списку моих преступлений, — Кордин огляделся в поисках пресс-папье, — добавилось еще одно, подделка личных писем!
— Это не подделка. Ты ведь не копировал мой почерк и подпись!
— А я мог бы, наверное… Если посидеть полдня… Хотя это и не совсем моя область. Кропотливо слишком! Я всегда предпочитал
Оба засмеялись, потом Ланге сказал.
— За полдня и моя рука успела бы вернуться к писчим обязанностям. Но что бы тогда сталось с нашей охотой!
— Так едем сейчас?
— Выезжай с егерями. Я догоню вас чуть позже, хочу сам проследить за отправкой орхидей. Если снова произойдет какая-нибудь путаница…
— О, на сей раз все предусмотрено!
— И тем не менее, я прослежу сам.
— Это ведь недолго. Может быть, мне тебя подождать?
— Но охота ждать не будет, Владимир! Выезжайте, вскоре я к вам присоединюсь.
— Как знаешь, Александр.
Кордин вышел из кабинета. Ланге постоял еще некоторое время, прислушиваясь к его стихающим шагам в коридоре. Потом он взял со стола оставленную Кординым записку, достал ножницы. Он аккуратно отрезал верхнюю часть листа, до красной строки, начинавшейся со слов «В том, что случилось тогда…» Следом за тем он отрезал нижнюю часть с подписью. С неуловимой улыбкой он перечитал текст на оставшейся у него в руке полоске бумаги.
«В том, что случилось тогда, виноват только я. Прощения мне нет, и я сам себя не прощаю. Вы все поймете, когда увидите, как я искупил свою вину, поймете всю глубину моего раскаяния. Не будьте же беспощадны ко мне».
— Вот твоя предсмертная записка, Кордин, — произнес Ланге едва слышно, — исполненная твоей собственной рукой…
Обрезки бумаги он сжег в камине. Да, такой записки будет довольно… В ней — исчерпывающее признание, смысл его станет очевидным, когда Кордин покончит с собой тем же способом, что и отец Павел. Безусловно, эта записка не проясняет, почему Кордин якобы считал себя виновным, но этого и не требуется. Важно, что считал.
Разница в том, что на самом деле Кордин не покончит с собой. Он будет убит… И не все поверят в его самоубийство.
Аркадий Горский не поверит. Он поймет, что произошло, но скажет об этом только самому Ланге. Едва ли стоит надеяться на его одобрение, но… Сейчас Горский далеко отсюда, путешествует за границей. И не время думать о том, что и как ему говорить. Да и при чем тут Горский? Как бы ни был он близок к этой истории, по-настоящему она касается двоих, Ланге и Кордина (Зоя — это совсем другое). И лишь один человек, Александр Ланге, имеет право решать.
Сложив записку, Ланге спрятал ее в карман и быстро написал другую. Теперь перо не дрожало в его руке, и почерк был тверд. Нажатием кнопки звонка он вызвал слугу.
— Эти три корзины орхидей должны быть отправлены Анне Александровне Гондлевской, немедленно, — распорядился он. — Вот к ним записка для нее.
— Будет исполнено, ваше сиятельство.
Не дожидаясь, пока унесут корзины, Ланге взял ружье и вышел. Он направлялся к старому каретному сараю, без особых опасений быть замеченным кем-либо. Всех слуг, занятых работами вне дома, он отослал заблаговременно, найдя им дела, связанные в основном с подготовкой охоты.