Владетель Ниффльхейма

Демина Карина

Медвежьи глаза трещат и рассыпаются.

Инголф проводит рукой по щеке: мокра. Пальцы окрашиваются бурым. А зверье на стенах примолкает, лишь плешивая сова смеется. И смеется долго, натужно, пока вовсе не лопает. Свистят перья осколками, пробивают плащ и путаются в толстой шкуре свитера.

Рубашку бы не попортили…

Инголф проходит мимо издохшего медведя. Его цель близка, а патронов осталось всего три. И четвертой — пуля, зажатая между мизинцем и безымянным пальцем левой руки.

Коридор выводит в огромный зал,

стены которого сально лоснятся, а крыша зияет многочисленными дырами. В эти дыры и тянется дым, привязавший к дому старую грозовую тучу.

Дым рождается над котлами, которых здесь десятки или даже сотни — бесконечные ряды черных закопченных котлов, подвешенных над кострами. Огонь нарядного зеленого цвета лижет чугунные бока и, приподнимаясь на костях, заглядывает внутрь, чтобы тотчас скатиться, спрятаться средь крупных углей. Пламя гудит. Котлы потрескивают. И немо страшно кричит варево.

— Беги! Бегибегибеги… беги…

Крик продирает до костей и требует упасть на колени, растянуться между рядами и отдать себя, всего, сколько есть, на пропитание огню. Пламя примет. Оно уже распахнуло ласковые объятья, готовое сдавить Инголфа и выдрать кости.

А что останется — то швырнут в котел.

Нет!

Первый шаг и прокушенная губа. Кровь бежит по подбородку и мешается с другой, отворенной чучелом медведя. От вопля закладывает уши. И сердце останавливается.

Второй шаг. И третий. Инголфа разламывает на части. Трещины рождаются внутри, из той пустоты, которая осталась после ее ухода. Скоро кожа — тонкая мягкая человечья кожа — не сумеет удержать все части Инголфа вместе.

Четвертый.

Огонь хватает за ногу, как бешеный пес. Иглы-клыки пробивают воловью шкуру и шерстяной носок, вымораживают ступню, а лодыжку, голень… пес держит крепко. Но вырваться еще можно. Если оставить ему ногу. Пламя мурлычет:

— …отрежь ногу свою… вырви глаз свой…дай-дай…

И когда глазные яблоки начинают выползать, натягивая якорные цепи мышц, Инголф закрывает глаза. Как ни странно, сквозь веки он тоже видит, но иначе.

В котлах обитает зверь. Во всех и сразу. Тысяченожка с чугунными подковами, со щетинистым телом, сплетенным из тени и вздувшимся пузырем зоба. Он пульсирует, отсчитывая удары, но эти — лишь эхо иных. Настоящее сердце зверя находится в глубине дома.

До него Инголф доберется позже.

Пуля взрывает зоб, и горячий туман выплескивается на пол. Рвутся лески. Громыхает туча. Она сыплет молниями щедро и метко, сбивая котлы, и прошивая насквозь тысяченогое существо. А то не спешит умирать, оно пляшет в напоенном электричеством воздухе, и пламя — уже рыжее, живое — скатывается с панциря на стены.

Инголф отступает. Он закрывает дверь и оказывает лицо к лицу с врагом.

— У тебя три пули, — говорит тот.

— Две, — поправляет Инголф, зажимая пятую, бесполезную.

— Две тоже неплохо. Хватит. Идем.

— Куда?

— Вниз.

Тебе надо кое-что сделать.

Инголф не двигается с места. Он разглядывает врага и думает, почему тот не спешит убить Инголфа. Враг невысок, сутуловат и мало походил на свое отражение из сна.

С другой стороны, запах — а запах не способен врать — подтверждает, что перед Инголфом находится именно то существо, по следу которого Инголф шел.

— Нет. Не совсем, — враг раскрытой ладонью коснулся дула, и оно прошло сквозь ладонь.

— Ты призрак?

Инголф был готов поверить в призраков, но враг покачал головой и сказал:

— Я — Вёрд. Часть того, что ты ищешь.

Глава 5. Аспекты безумия

Доктор Вершинин забрался на подоконник и дергал ручку, пытаясь открыть окно. Ему требовался воздух. Ему требовалось очень много воздуха.

А окно не поддавалось. Створки его склеились и заперли Вершинина в кабинете.

Снаружи горел асфальт. Он пузырился и трескался, выпуская из трещин рыжих змей, и те расползались, пожирая все вокруг.

Особенно воздух.

И Вершинин, отчаявшись, ударил локтем по стеклу.

Борис Никодимыч очнулся у подоконника, среди прозрачных осколков. Один, крупный кривой, словно нож, торчал из предплечья. Он приколол рукав к руке, и подарил отрезвляющую боль.

— Я схожу с ума, — сказал доктор Вершинин и поднялся. — Определенно, я схожу с ума!

Он улыбнулся этой радостной новости и, поднявшись на ноги, двинулся к двери. Пол кабинета раскачивался, но Борис Никодимыч видел цель ясно.

— Я сошел с ума, — он протянул руку к ручке, но та сползла по дверному полотну, растекшись свинцовой лужицей. — Я сошел с ума. Какая досада!

И Вершинин пнул дверь. Дверь открылась, однако вместо знакомого больничного коридора с серым бетонным полом, зелеными стенами и пузырями-лампами за дверью обитала чернота.

— Ну заходи, — она дружелюбно протянула кривые пальцы корней.

— Пожалуй, воздержусь.

Корни пробили тонкую ткань халата.

— Да ладно тебе. Заходи, — повторила темнота и дернула, втягивая во влажную земляную пасть. Сзади с грохотом захлопнулась дверь. — Чувствуй себя как дома!

Изнутри земля — громадный пирог.

Слой черный, жирный, сдобренный перегноем щедро, как кондитерское какао — маслом. Комочками в нем — человеческие останки. Они перекручены, связаны узлами и разломаны на части. Земля-какао плывет и перетирает малые эти части, превращая их в гомогенную массу.

Ниже — корж органогенного слоя, пронизанный корнями.

А под ним — белый творожистый иллювий.

И наконец, твердый пригоревший блин подпочвенных пород.

О него Вершинину бы разбиться, но он не разбивается, и даже стекло, сидящее в руке обломком чужого копья, проходит сквозь скальную подложку.