Владетель Ниффльхейма

Демина Карина

Снежная королева уходит, а осколки волшебного зеркала растворяются в слезах.

Белла Петровна не может плакать. Она пыталась, давила, вдавливая глаза внутрь черепа, мусолила сухие веки и короткие ресницы, которые осыпались жухлой хвоей.

Слез не было.

Наверное, это наказание, не человеческое, а свыше, потому что человеки Беллу Петровну простили, будто и не было того происшествия, о котором сама она старалась не думать.

В тот день ее просто вытолкали из палаты, оставили в коридоре рыдать, сухо, зло, вгрызаясь в собственные руки,

которые должны были бы заткнуть рот, но проваливались в бессильный его зев.

Охрана смотрела. Молчала. Презирали? Пускай. Белла Петровна хотела спасти свою девочку, и сейчас она поступила бы точно также.

Полиция за ней не пришла, зато появилась медсестричка в коротком халатике поверх длинного сарафана, и сунула стаканчик с корвалолом.

— Пейте, — сказала она. — Вам надо.

— З-зачем?

Зубы клацали, отдаваясь в деснах тупой болью.

— У вас истерика.

Истерика? Нет, у Беллы Петровны не истерика — горе у нее, такое, в котором никто не поможет. Но странным образом корвалол отрезвил. Белла Петровна сумела встать и выйти из больницы, она и до дома добралась, чтобы уже там, стянув туфли и колготы, рухнуть на диван.

Теперь она так и жила — больница, дорога, дом и диван; диван, дорога, больница. И еще сказка про Снежную королеву.

Сейчас Белла Петровна лежала и смотрела в стену, повторяя заученные слова.

Она слышала, как вернулся с работы муж, как он ходил, хлопал дверями, скрипел половицами, вздыхал нарочито громко, пытаясь обратить на себя внимание, и отчаявшись, подошел напрямую.

— Белочка, тебе покушать надо. Я супчика сварил. Бульончика. С макарончиками. Будешь?

— Буду, — ответила она, потому что иначе от нее не отстали бы.

Ей сунули под спину подушку, пуховая начинка которой давным-давно сбилась в жесткий ком. Потом Вася долго возился с деревянным подносом на ножках, купленным по случаю за половину цены. Поднос заваливался на правый бок, и Белла понимала, что надо бы его придержать, вот только двигаться, хотя бы руку поднять, сил у нее не было.

И Вася сам справился. Он кормил с ложечки, вливая горячий бульон меж сомкнутых губ, и Белле Петровне оставалось лишь глотать, но и это оказалось сложно. Она поперхнулась и закашлялась, разбрызгивая жеваные макароны веером.

Идиотка беспомощная.

— Бедная моя, — Вася вытер ее лицо полотенцем. — Ну зачем ты себя мучишь? Посмотри, до чего довела? Так ты Юле не поможешь.

Никак не поможет. Белла Петровна пробовала — у нее не вышло. Осталось лишь умереть.

— Вот представь, что она завтра очнется. И о тебе спросит. Увидеть захочет. А ты что?

— Что?

— Ты же с постели встать не сумеешь. А если и сумеешь, то к Юльке тебя не пустят. Зачем ребенка пугать? Ей покой нужен. Уверенность. Ты же едва на ногах держишься. Ну, посмотри на меня. Тебя саму скоро лечить надо будет. А с двумя я не справлюсь.

Это точно. Вася всегда был слабым. Тихим. Дерганым. Он и говорил-то так, словно заранее извинялся за все неудобства, которые приносит или же

принесет в будущем.

— Я тоже ее люблю, — сказал он, глядя в глаза. — И не знаю, что будет, если вдруг… и знать не хочу. Как не хочу потерять еще и тебя. Понятно?

Белла Петровна кивает. От нее ведь ждут согласия. И она на все согласна, лишь бы надоедливый человек, номинально считающийся ее супругом — зачем она вышла за него замуж? — оставил ее в покое.

Он не ушел, переставил поднос с недоеденным супом на пол и лег рядом, обнял, уткнулся носом в шею. Его дыхание щекотало, мешая сосредоточиться на го?ре.

— Белочка, тебе просто надо отвлечься. Заняться чем-то…

— Чем?

Чем он хочет ее занять? И как, если сил не хватает и на то, чтобы удержать ложку.

— Тем, что принесет реальную пользу. Завтра поедем. Готовься.

Белла Петровна не спросила, куда он собирается ехать. Говоря по правде, ей было совершенно безразлично. Она закрыла глаза и представила, как время идет мимо.

Секунды. Минуты. Часы.

Пролежать до утра, чтобы, поднявшись с рассветом, умыться, собрать волосы в хвост, одеться и выйти из дому. До больницы пешком. В палату проскользнуть, сесть на стул и, достав книгу — невыносимо яркую, тяжелую книгу — произнести первую фразу из многих, отмеренных на сегодня.

В девять тридцать — Белла Петровна только-только закончила читать — в палату заглянул Вася.

— Белочка, — сказал он. — Нам пора ехать. Идем.

Она хотела ответить, что никуда не поедет — как можно оставлять Юленьку одну? — но промолчала.

— Вставай, Белочка. Ну же? Помнишь, о чем мы вчера говорили? Тебе надо отвлечься.

Он выводил Беллу Петровну из палаты за руку и при этом все говорил и говорил. В машину усаживал, как куклу, сам сгибал ноги и руки, закреплял ремень безопасности, и не замолкал ни на минуту.

Оставил бы в покое.

Позволил бы вернуться.

Но нет, повез. Куда?

— Куда? — спросила Белла Петровна.

— Увидишь, Белочка. Увидишь. Ты, главное, держи себя. Хорошо? Себя держи.

Городская окраина. Забор двухметровый, кружевной. Газоны. Деревья. Кусты. Дом двухэтажный. Детская площадка с пластиковой горкой, турниками и огромной песочницей, над которой нависал деревянный дракон. Змей этот, вырезанный из цельного куска дерева, был настолько уродлив, что Белла Петровна очнулась, вырвала руку из потной мужниной ладони и строго спросила:

— Где мы?

— Там, где нужна помощь. Идем.

Он легким шагом пересек лужайку по одной из вытертых на зелени дорожек, и взбежал по ступенькам.

— Ну же, Белочка!

— Что это за место? Что это за место?!

— Детский дом. Всего лишь детский дом. Дом для детей.

Белле Петровне не нужны эти, совершенно чужие дети! Они не заменят Юленьку!

Более того, она ненавидит детей. Именно этих, брошенных, как безымянный мальчишка из соседней палаты, который должен был умереть, но не умирал. И Белла Петровна хотела ему помочь… просто помочь…