Владимир Мономах
Шрифт:
…В осеннюю стужу этого же года в Киеве сгорел Подол. Незадолго до этого киевские ремесленники и всякие чёрные люди снова возмутились, грозили боярским людям, ростовщикам, поминали недобрым словом и князя Святополка. Недовольство людей, задавленных большими резами, выплеснулось и в Чернигове, Смоленске, Новгороде.
Подол загорелся ночью, и к утру многие сотни людей уже скорбно стояли около дымящихся чёрных развалин своих бывших жилищ. И уже не было у них ни сил, ни желания вновь бежать по улицам и вопить против жестоких мздоимцев. И был слух, что Подол спалили богатые люди, чтобы запугать бедноту, окончательно задавить недовольных. В то же время погорели ремесленные концы в Новгороде, Чернигове и Смоленске. Едкая гарь пожарищ долго ещё витала над этими русскими городами, напоминая о несчастье, сея в людях тревогу…
Весной 1112 года сын Святополка
В мае умер злосчастный князь Давыд Игоревич, принёсший столько несчастий и раздоров Русской земле, и другие князья, и в первую очередь Святополк, облегчённо вздохнули — ушёл из жизни старый враг Киева, который до конца своих дней мечтал о полной власти на Волыни.
Летом этого же года Владимир Мономах отдал в угры, за короля Коломана свою дочь Евфимию. Евфимия уехала в Венгрию, обливаясь слезами: Коломан был немолод, болен и выглядел страшно, был космат, крив, горбат, хром и не выговаривал слов, шепелявил. К этому времени он ослепил своих возможных соперников — младшего брата Альму и его сына — пятилетнего Белу. "Евфммия должна была стать его второй женой. Первая же умерла восемь лет назад неведомо от чего, наследников у Коломана не было, так как после её смерти скончался сын Коломана Ладислав, и король боялся остаться без потомства.
Мономах утешал дочь, уговаривал: угры нужны, необходимо оторвать их от союза со Святополком, а Евфимия молча плакала и не отвечала отцу.
Слёзы дочери Мономаха особенно не заботили: суровая жизнь, неустанная борьба за власть требовали жертв. В этой борьбе гибли дети, уходили в малолетстве на столы в чужие города; дочери уезжали в неизвестность. Заботило другое. Угры — латиняне. И против родственных уз с ними всегда выступали и митрополиты-греки, ненавистники папского Рима, и Печёрский монастырь. И теперь митрополит Никифор неустанно противится связям с латинскими владыками. Поэтому ещё до сговора с Коломаном Мономах направил Никифору послание, где просил рассказать ему, «како отвержены были латиняне от святой соборной и правоверной церкви». Никифор откликнулся и подробно описал Мономаху историю раскола двух церквей, выписал ему все неправды римских пап. Произошёл обмен грамотами, в ходе которого Мономах постарался убедить владыку в полезности связей с венгерским королевским домом.
Мономах читал письмо Никифора и понимал, что тому льстило внимание к нему знаменитого переяславского князя. После этого Мономах действовал уже спокойно, хотя и видел, что русская церковь всегда будет с недовольством воспринимать обращение русских княжен в противную веру. Внуки Мономаха, дочери Мстислава новгородского, Малфрид и Ингеборг, незадолго перед отъездом Евфимии в Буду, вышли замуж за западных принцев. Малфрид, будучи в гостях у ярла Щлезвига Эйлафа, вышла замуж за Сигу, сына норвежского короля Магнуса III; будущий жених Мономаховой внуки, возвращаясь в те дни из крестового похода к себе на родину, увидел её при дворе и был пленён красотой русской княжны. Ингеборг стала женой датского принца Кнута Лаварда, ставшего впоследствии бодрицким королём.
Проводив Евфимию, Мономах продолжал неделя за педелей неторопливую, размеренную жизнь.
После похода на Дон в 1111 году степь затихла. Ни в 1112-м, ни в начале 1113 года оттуда не было ни одного выхода. Теперь очистились пути для русских гостей в южные и восточные страны, и их караваны, что ни месяц, проезжали через Переяславль на юг. Дружественные Руси торки и берендеи укрепились в русском степном приграничье и но еды там исправно свою полевую службу, а русские селения всё дальше и дальше уходили вглубь степи: смерды тихо и упорно осваивали новые плодородные пахотные земли в тех краях, где ещё недавно лишь свистели стрелы и взлетал аркан.
19 марта 1113 года смутились русские люди. В этот день пополудни солнце затмилось, и его осталось совсем мало; оно напоминало месяц рогами вниз. И поползли слухи, что это знамение не на добро, и вновь заволновался Подол, вновь побежали ремесленники по улицам, а потом наступила пасха, и кажется, что всё успокоилось. Но едва миновало светлое Христово воскресенье, как внезапно умер великий киевский князь Святополк.
Ещё два дня назад великий князь отстоял пасхальную полуношницу и раннюю заутреню, потом после отдыха сидел за праздничным столом. Был он светел и весел. Вскоре после трапезы князь внезапно занемог и 16 апреля умер в своём загородном вышгородском
Смерть его была настолько поразительной и неожиданной, что близкие к нему бояре и дружинники растерялись. Не имелось, как это бывает в таких случаях, предварительного согласия между ними о великокняжеском преемнике. Да и неясно было, кто же мог наследовать великокняжеский стол. Согласно Ярославовой лествице великим князем должен был бы стать кто-то из внуков Ярослава — Олег или Давыд Святославичи, но Давыд давно отошёл от большой княжеской игры, послушно ходил, в походы, когда его звали Владимир Мономах и Святополк и не высказывал никакого желания к выдвижению среди иных русских князей. Олег к этому времени хотя и не утратил честолюбия, настойчивости и чувства зависти, столь необходимого в борьбе за власть, но в последние годы всё чаще болел, и недуги не давали ему возможности стать активным соперником. Третьим по старшинству был Владимир Мономах, сидевший тихо последние два года в своём Переяславле.
Пока приспешники Святополка размышляли, как быть, посылали гонцов к Святополкову сыну Ярославу во Владимир-Волынский, везли тело умершего князя на ладье в Киев, а потом от берега на санях в церковь святого Михаила, которую Святополк построил в честь своего покровителя, тысяцкий Путята, близкий человек Святославичей, со своими людьми уже послал гонцов в Чернигов и Новгород-Северский звать Святославичей на киевский стол. Сплотились и приспешники Владимира Мономаха, сторонники Всеволодова дома и противники Святославичей. Их гонцы поскакали с вестями в Переяславль.
С утра 17 апреля шло совещание во дворе Путяты, бурлил старый Всеволодов дворец, полный сторонниками Мономаха. А в это время с утра же 17 апреля грозно загудел Подол. Там прошёл слух, что Путята тайно сносится со Святославичами, что он крепко держит сторону ростовщиков и богатых евреев, что именно по его указу спалили Подол два года назад. И все народные беды последних лет — бесконечные и глубокие кабалы, и пожар, и разорение, и все страхи и знамения — предвестники новых грядущих бед вдруг сплелись воедино и выплеснулись в это апрельское утро. Сотни людей с топорами, косами, вилами, палками, камнями в руках двинулись на гору. Слышались крики: «Идём на Путятин двор!», «Сжечь дворы мздоимцев!», «Долой все кабалы!», «В Печёры, Печёры идём!» Разъярённые толпы заполнили улицы на Старокиевской горе, ворвались в старый Ярославов город, начали громить дворы богатых, смысленых людей. Двор Путяты был взят с бою одним из первых. Богатые купцы и ростовщики бежали розно, евреи спрятались в синагоге и огородились там, приготовившись к осаде, молились, причитая, своему богу; их дворы были пограблены и всё имение разделено. Писал летописец: «Киевляне разграбили двор Путяты, тысяцкого, пошли на евреев, разграбили их».
Со времени большой смуты 1068 года киевские богатые люди не ведали таких потрясении, К вечеру мятеж утих, и люди ушли на Подол, грозя вернуться и отлить своим врагам все свои слёзы, отомстить все беды.
В Софийском соборе но зову митрополита Никифора сошлись оставшиеся в Киеве бояре и старшие дружинники Святополка, сторонники Владимира Мономаха, епископы и игумены. Тут же было решено срочно слать гонцов в Переяславль к Мономаху и звать его на киевский стол.
Эти дни Мономах провёл в смятении. Ещё до приезда гонцов в Переяславль он уже знал о мятеже в Киеве, о целиком нарастающем страхе богатых людей киевской земли перед чернью, перед голью, о желании киевской верхушки пригласить его на великокняжеский стол и сильной рукой, опираясь на дружину, подавить мятеж. Он с отвращением и ненавистью вспоминал крикливый, точно волнующийся Подол, эти дерзкие взгляды и дерзкие слова, буйные дни 1068 года, когда, казалось, были поставлены под вопрос все завоевания, все надежды киевской земли… А потом мрачные языческие мятежи вятичей, новгородская вольница, яростно выплёскивающие временами свою ненависть к боярам, купцам, ростовщикам. Он задыхался от негодования, от того, что ему снова приходилось вместе с другими князьями, смыслеными людьми переживать это вечно тлеющее унижение страхом. Но откликнуться немедленно на призыв киевлян означало бы противопоставить себя киевским низам и одновременно вызвать ярость ещё имеющих силу Святославичей, которым по праву старшинства, по Ярославовой лестнице надлежало занять киевский стол. А это сулило новые распри, новую войну, новые нашествия иноплеменников, приостановление, а может быть, и полное прекращение наступления на половецкую степь, которое с такими трудами и тяготами он начал осуществлять в последние годы, сплотив в борьбе с половцами всю Русь.