Владимир Мономах
Шрифт:
Вот и сейчас. Войско остановилось на Донце для небольшого отдыха. Воины запалили костры, достали хлеб, и мясо, и питьё. Вслед за дружинниками подтягивались пешцы, Мономах слез с коня, разогнул затёкшие от долгой тридцативёрстной дороги руки, ноги и спину. Подумал, что действительно другие наступили времена, теперь, как прежде, он уже не сможет за один день от заутрени до вечерни доехать от Чернигова до Киева. Пока дружинники ставили княжеский шатёр, он пошёл от костра к костру, заговаривая с людьми, отвечая им, улыбаясь.
Около одного из костров, где сидели его, переяславские, пешцы, князь остановился. Воины встали, радостно приветствуя князя. Мономах посадил их, присмотрелся к крайнему пешцу, заросшему светло-русой бородой.
— А уж не ты ли гнал говяда под Переяславлем, когда я тебя встретил близ дубравы?
— Я, князь, — отвечал Синко.
— Ну как, до сих пор в поле носишь с собой и лук, и стрелы, и топор?
— Нет, князь, со времени твоего последнего похода в степь в 1103 году живём мы мирно, но вот в прошлом году снова Шарукановы люди всё забрали, и дом спалили, и говяда того увели, хотя и был он уже стар.
— Терпи, — сказал Мономах, — может быть, завтра навеки покончим мы с половцами, возьмём Шарукана, как уже взяли многих ханов. А говяда тебе добудем нового.
В этот день полки облачились в брони, закрыли головы боевыми шишаками, поразобрали из обоза щиты и копья. Здесь же Мономах изрядил войско к бою, определил чело, крылья — полки правой и левой руки, дал наказ воеводам, а также тысяцким, которые поведут в бой пешцев.
Теперь войско подвигалось медленно, уже боевым строем. Впереди шёл сторожевой полк, потом тремя потоками конные дружины, сзади же тли пешцы, которым надлежало при появлении половцев выдвигаться вперёд и стоять в челе войска, принимая на себя первый их удар.
Но проходил час за часом, далеко сзади остался Донец; к вечеру сторожи донесли, что впереди виднеется город Шарукань — половецкая столица. Войско изготовилось к бою, но половцы так и не появились, а вскоре русские воины впервые в своей жизни увидели город, откуда начинались многие половецкие выходы в Русь, куда гнали русских пленников, сгоняли захваченный скот, свозили имение. Руссы смотрели во все глаза, но так и не увидели настоящего города: стояли сотни кибиток, глинобитных домов, шатров, и всё это нестройное степное селение было опоясано невысоким земляным валом, который, видимо, и был предназначен для того, чтобы охранить Шарукань от единого конного набега соплеменников. Здесь, в далёкой степи, за десятками рек и речек, Шарукан опасался лишь своих братьев — половецких xaнов, русские же рати никогда не являлись в здешние места, их половцы не принимали в расчёт. Теперь же город лежал, по сути, беззащитным перед русскими воинами — большими умельцами брать и не такие валы, а настоящие, рубленные из дерева и даже сложенные из камня детинцы.
Русское войско подошло почти вплотную к стенам города. Было очевидно, что Шарукана и всего его конного войска в городе нет, а будут ли защищать этот вал горожане и если будут, то как они это станут делать, — было совершенно неясно.
После короткого совещания с князьями Мономах, которому после Переяславля братья отдали руководство всем русским войском, приказал полкам готовиться к приступу, а поначалу вперёд выдвинул попов. Полки приближались к городскому валу, а впереди воинов, одетые в ризы, с крестами над головами, шли священнослужители и пели тропари и кондаки честного креста и канун богородицы.
Перед этим на совещании Мономах сказал братьям, что в Шарукане, как рассказывали сами половцы, жившие в Переяславле, и торки, и заезжие торговые люди, живёт много русских людей, не пленных, а либо пришедших сюда в давние времена добровольно, либо челяди, бывшей в услужении ханов, много здесь и христиан, и пусть священное пение напомнит им о родине, о родных святынях, возбудит их дух, пусть возьмутся русские люди, все тамошние христиане за оружие.
С городского вала замахали руками, подали знак, и Мономах приказал войску остановиться и пропустить к нему послов из Шаруканя.
…Они сидели на боевых конях, в боевом же облачении — бронях, сияющих шлемах, каждый под своим стягом — русские князья Святополк, Владимир Мономах, Давыд Святославич; сзади обретались их дети и сыновцы, справа и слева теснились дружины, а дальше выглядывали пешцы. А перед князьями в глубоком земном поклоне склонились видные жители Шаруканя, держа в руках чаши с вином и рыбу на огромных серебряных блюдах. Это означало, что половцы сдают город на милость русским и просят пощады, умоляют не разорять город и не жечь его в отместку за все те жестокости, которые совершили они, половцы, в русских землях; откуп же дадут, какой русские князья им укажут.
Всё ликовало в душе переяславского князя. Наконец-то после долгих лет нескончаемых погонь за уводящими полон половцами, бесконечных страхов перед их выходами, нескончаемых зажжённых ими пожаров, истребления городов и сел, стонов смердов и ремесленников, бессильной ярости боярства и дружинников, терявших с приходами степняков своих зависимых людей, свои годами скопленные богатства, — он и его братья, сыновья и сыновцы стоят в середине половецкой земли между Донцом и Доном, и жители Шарукановой столицы сгибаются перед ними, отдавая город в руки руссов. И за этим поклоном виделись ему десятки прошлых битв, многие миры, вечные на словах, назавтра уже нарушаемые, схватки между самими русскими князьями, становившимися игрушкой в руках половецких ханов, и уговоры, уговоры без конца — и Святополка, и Давида, и Олега, и иных князей, и предательские удары в спину Ростиславичей, Давыда Игоревича, Всеслава Полоцкого и снова пожарища и погони…
Он не чувствовал за своими плечами 58 лет, сегодня его душа ликовала с такой же силой, как в юности, в пору первых одержанных побед, первых ободряющих слов отца.
Мономах выпрямился в седле, нахмурился, приподняв голову, взгляд его прищуренных глаз был устремлён куда-то вдаль, поверх шатров и крыш Шаруканя, его округлое лицо словно окаменело, подбородок потяжелел, а голос стал жёстким и державным. Мономах приказывал жителям сдать всё оружие, отогнать в русский стан коней, отпустить немедля всех русских пленников, а также пленных торков, берендеев и людей иных земель, кто захочет быть свободным и уйти с Русью. А для войска он просил всё золото и паволоки, что есть в домах, всё ценное имение, взамен же обещал жизнь и жилища…
Половецкие послы толкли сапогами грязь перед Мономаховым конём, снова и снова кланялись русскому князю.
Это было 19 марта 1111 года.
Войско оставалось в Шарукане одну ночь, а уже на следующий день двинулось ещё дальше к Дону, к другому половецкому городу Сугрову, находившемуся в 88 вёрстах от Шаруканя. Перед подходом к городу русские князья выслали к горожанам своих послов с предложением о сдаче, но половцы отказали и решили биться. Они велели передать Мономаху, что отомстят ему и братьям за смерть своего хана и здесь, на Дону, он испьёт свою смертную чашу.