Владимир Мономах
Шрифт:
Все эти дни с небольшими перерывами Мономах трудился над своим «Поучением».
До полудня вершил дела всей Русской земли, в полдень обедал и почивал, а после отдыха принимался за писание.
Он рассказывал о своём первом пути в Ростов и о походах на Запад, и которе с Олегом Святославичем, и борьбе с Всеславом полоцким, о нескончаемых сечах с половцами и до сих пор ранящей сердце битве на Стугне. Он долго вспоминал все свои выезды из Чернигова к отцу в Киев и бесчисленные сечи и погони и записал: «А из Чернигова в Киев около ста раз ездил к отцу, за один день проезжая, до вечерни. А всего походов было восемьдесят и три великих, а остальных не упомню меньших. И миров заключил с половецкими князьями без одного девятнадцать».
Он вспомнил (и от этого на сердце становилось приятно), сколько золота, скота, ковров, одежды, оружия взял он за пленённых половецких ханов, и до сих пор помнил он эту страшную сечу на Сольнице, когда ханов рубили у него на глазах и бросали в воду — за всё: за страх, набеги, пожарища, угон людей в плен.
Он писал своё «Поучение», а жизнь властно вторгалась в тишину хоромов. Вот несколько дней назад митрополит Никифор, мудрый друг и учитель, передал ему своё послание. Много добрых слов написал ему Никифор, но среди них многоопытный Мономах отыскал то, ради чего старец взялся за перо: «Но смешаны суть злобы с добродетелями, яко же плевел в пшеницы.,.» И ещё он пишет о том, как человеку дано постигать окружающий мир: очами, слухом, обонянием, вкушением, осязанием. И говорит, что князю не должно доверять слуху, но требуется всё осязать самолично, потрогать руками: «О сем испытай, княже мой, о той помысли: об изгнанных от тебя, о осуждённых от тебя наказания ради, о презренных вспомяни о всех, кто кого изрёк и кто кого оклеветал и сам судя разсуди таковых…»
Мономах размышлял об этих витиеватых словах, тонких намёках старого друга, понимал, что, передоверив в последние годы управление Русью Мстиславу и уным людям, он, видимо, слишком многое отдал им, живёт их словами и очами, а ведь прежде он до всего доходил сам. К посланию старца следует прислушаться.
Он написал Никифору грамотку, в которой поблагодарил его за разумное послание, греющее сердце и просветляющее душу.
И снова приходилось отвлекаться от писания «Поучения», от дорогого ему дела, от радостного чувства творчества, рождающего в груди тепло, звучащего в душе многоголосным и стройным хором мыслей, чувств и слов. Шли тайные гонцы, из Новгорода от внука Всеволода. Он сообщал, что в городе зреет сговор среди бояр, купеческой верхушки. Уход Мстислава из города на юг, поближе к отцу, окончательно развязал руки заговорщикам. Среди них едва ли не первый Ставка Гордятич, старинный Мономахов боярин, который вот уже долгие годы близок с новгородцами и лишь ждёт своего часа, чтобы оторвать Новгород от Киева. Заговорщики мечтают о старых временах, когда город был независим, о временах Владимировых и Ярославовых.
Теперь нужно было думать о том, как вывести крамолу в Новгороде, обезглавить зреющий мятеж.
И всё-таки осенью 1118 года он вначале собрался ехать на реку Альту, а уже оттуда двинуться на север, в Суздаль или Ростов, и вызвать туда главарей сговора.
Давно уже Мономах замыслил поставить на берегу Альты, в том месте, где посланцы Святополка Окаянного прокололи копьями князя Бориса, Глебова брата, церковь имени двух братьев-страстотерпцев. И вот теперь, когда утишилась земля, когда он столько вспомнил и передумал, создавая своё «Поучение», Мономах решил осуществить прежнюю мысль. Ему хотелось тем самым создать себе обитель отдохновения и покоя, где можно было бы уединиться душой, хотя бы ненадолго уйти от давящей мирской суеты. В то же время богатый опыт прошлых лет, уже накатанная дорога долгих борений и побед вела его на Альту, оттуда он мог ещё раз всколыхнуть Русь мыслями о единстве и общности, сурово осудить своих противников, приобщить сыновей к русским святыням, связать имя наследника Мстислава с именами Бориса и Глеба.
Он двинулся на Альту вместе с сыновьями. Ранее него туда же направились каменесечцы из Киева и Переяславля, многие телеги с припасами из обоих этих городов, потянулись работники. И снова, как несколько лет назад в Смоленске, Владимир Мономах превратил заложение церкви Бориса и Глеба в общерусское действо. Кажется, и вовсе недолго продолжалось это заложение — всего какой-то час, пока Мономах клал камень в угол будущей церкви, пока шёл молебен, пока работные люди споро проложили первый ряд храмовой опоры. Но оно привлекло к себе сотни людей из разных городов Руси, собрало весь высший княжеский и духовный люд, а последовавший затем пир в Переяславле сопровождался богатыми денежными и вещевыми раздачами и продолжался несколько дней.
Уже отсюда, из Переяславля, весть о новых стараниях Владимира Мономаха за Русскую землю шла по всей Руси. Его приспешники повсюду проклинали раскольников — Глеба Всеславича и Ярослава Святополчича, ещё и ещё раз поминали про то, что Русь всегда была сильна, когда она выступала против врагов в своём могучем единении, что память Бориса и Глеба вопиет против междоусобий, братских кровопролитий и союзов с иноплеменниками. Глашатаи кричали о славных победах Мономаха над половцами, звали православных утереть пот за Русскую землю.
Из Переяславля Мономах двинулся, в объезд Киева, в ростово-суздальскую землю.
Он снова, уже в который раз, ехал по этой осенней, окрашенной лиственным золотом, берёзовым серебром и тёмной еловой зеленью дороге, мимо проплывали любимые с юности пологие мягкие холмы, одетые стареющей, жухлой травой, скромные, тихие, безымянные речки, невесть где начинающиеся и кончающиеся, спокойные величавые озёра, напоминающие славянских женщин в их покойной гордости и уверенной красоте.
Дорога всё уходила и уходила в лесную холмистую глубь. Мономах стал подрёмывать под мерный перестук колёс возка и цоканье лошадиных копыт, но и сквозь дрёму он постоянно возвращался мыслями к цели своей поездки — к Суздалю, где он должен был встретиться с новгородским крамольным боярством.
Подъезжая к городу, где его встречал сын Юрий, Мономах уже определил свои действия по дням и часам.
В тот же день он послал гонцов в Новгород с требованием прибыть в Суздаль Ставке Гордятичу и некоторым другим новгородским боярам, а чтобы у них не было никакого сомнения в серьёзности его намерений, пригрозил в случае непослушания самолично прибыть в Новгород с ратью.
Теперь оставалось ждать. В эти дни Мономах много беседовал с сыном, встречался с суздальским епископом, видными боярами, дружинниками, тысяцким. Он видел, как отстроился и укрепился за последние годы Суздаль, как наполнилась людьми вся ростово-суздальская земля, каким бойким и многолюдным был городской торг, какими оживлёнными все дороги, ведущие к Суздалю с северо-запада и уходящие от него прочь, на юг и восток.
Он понимал: что-то происходит в этих сумрачных северных лесах, здесь начинается какая-то новая жизнь, уже мало связанная с Киевом и южной Русью. Суздаль уже не выглядел робким, глухим углом, куда посылали в прежние годы малолетних князей на выучку. Теперь это был большой и гордый город со своей ремесленной, торговой, военной статью. Да и сами суздальцы нынче мало в чём уступали жителям Киева и вели себя хотя и смирно, но спокойно и горделиво. А вместе с ними и Юрий, чувствовалось, прочно врастал в эту северную самостоятельную жизнь, опирался на мощное боярство, купечество, церковный клир, на сильную местную дружину. Всё это Мономах отмечал, постигая своим многолетним богатым опытом, что в этой спокойной самостоятельности Суздаля зреет, возможно, большая, ещё не познанная опасность для единства Русской земли. Но он тут же отгонял эту мысль: Суздаль был его родовой отчиной, он был послушен, да и Юрий с почтением внимал словам и наставлениям отца.
Через несколько дней гонцы принесли весть о том, что вызванные новгородцы подъезжают к Суздалю. Он заставил их долго ждать около дворцового крыльца и лишь по истечении времени велел вести в гридницу.
Первым появился его старинный друг Ставка. Он был немного старше Мономаха. Его лицо, испещрённое глубокими морщинами, изобличало бурную, полную переживаний и страстей жизнь, и мятежную, неукротимую душу. Волосы боярина стали совершенно, белыми и вялыми космами спускались на лоб, а из-под этих косм на Мономаха угрюмо смотрели налитые кровью, все в красных прожилках, но ещё неукротимые глаза. Сзади теснились другие бояре.