Владимир Ост
Шрифт:
– Вася, ты, конечно, будешь орать и материться, но я не смогу написать этот материал.
– Сможешь. Я тебе помогу.
– Стоп. Я не правильно сказал. Я к чему вообще и вел весь свой разговор – я не не могу написать эту заметку, а не хочу.
– Как это? Почему?
– Это не для меня, – сказал Владимир и, предупреждая протесты Василия, добавил: – Вася, я хорошо подумал и говорю тебе: это не для меня, я не буду писать это. И не хочу вообще писать и быть журналистом.
– А как же ястребы? Ты про них написал, и ты же видел, как Баринов съел это. Сожрал
– Про ястребов мне захотелось написать, и я написал. А больше ничего писать не хочу. Ты в состоянии это понять?
– Ну ты и дурак! Люди мечтают, чтобы их печатали в «Комсомолке». А тебе дали четкий заказ – значит, материал сто пудов опубликуют, а ты… Я не понимаю. Почему не хочешь?
– Э-то. Не. Для. Ме-ня.
– Не. По-ни-ма-ю.
Они постояли молча, глядя в разные стороны и тяжко вздыхая.
Затем Наводничий сказал:
– Как хочешь, Вованище. Я тебя больше уговаривать не буду. Как хочешь, то есть – как ты там говорил? – как не хочешь. Не хочешь – не пиши. Я тогда сам текст наклебздоню. Мне же больше гонорара перепадет. Гонорар – не гонорея, получай его скорее, ха-ха-ха.
– Не обижайся.
– А чего мне обижаться? Дело твое, – Наводничий вздохнул. – Ладно, черт с ней, с этой заметкой. Не для тебя, значит, не для тебя. Гм. Так ты сейчас чего, уже бросаешь меня, что ли? Побудь еще, потусуйся, хряпни пунша. Мне-то нельзя: я на работе. Гм, я только беспокоюсь, где вообще Настя-то? Ей уже пора открывать выставку. Пойдем на минуту внутрь, поглядим, чего к чему.
Вернувшись в белый зал, они обнаружили на одном из столов большой стеклянный котел, наполненный «специальным пуншем». Рядом уже потягивали этот напиток из стаканчиков с два десятка посетителей. Владимир тоже попросил у официанта пунша и, когда обернулся к залу, увидел, как в дверях возникла девушка в черном платье (та самая, что показала им Венеру и потом сидела рядом с ним у стенки), и все ринулись к ней – с поздравлениями и поцелуями в щечку.
Осташов и Наводничий в изумлении глядели то друг на друга, то на девушку.
– Ну как она нас, а? – сказал Наводничий. – Или, может, это не Лисогорская?
В этот момент некая женщина в белой блузке (нижняя часть ее наряда Осташову была не видна из-за скопления людей) приблизилась к принимающей поздравления девушке, пошептала ей что-то на ухо, и они обе двинулись в тот угол зала, где находился скрытый пологом вход в черные лабиринты. И уже оттуда женщина в белой блузке (теперь можно было увидеть, что внизу на ней длинная черная юбка) провозгласила:
– Дамы и господа! – сказала она поставленным дамским (именно дамским, а не просто женским) голосом. – «Галерея F» имеет честь представить вашему вниманию инсталляцию Анастасии Лисогорской «Возвращение». Анастасия, прошу вас.
Под аплодисменты девушка в черном вечернем платье, которую Владимир и Василий приняли за сотрудницу галереи, грациозно откинув полог, жестом пригласила посетителей во мрак бархатных комнат. Теперь не оставалось никаких сомнений, это и была Анастасия Лисогорская.
Присутствующие неспешно, гуськом потянулись к проему.
Анастасия, пропустив под полог первых зрителей, отпустила его и отошла в сторону.
Между тем, людской ручеек, текущий к черному гроту, через несколько минут не иссяк, как можно было бы ожидать, а наоборот, стал полноводней: свежие ряды публики, в основном молодежи, вваливались на выставку волна за волной.
Через полчаса в белом зале уже было тесно. Осташов в основном стоял у стены, рассматривая посетителей, многие из которых выглядели довольно экстравагантно, и время от времени совершал челночные вояжи к котлу с пуншем.
– Глянь-ка, сколько народу понабилось, – сказал, проходя мимо, Наводничий. – А ты, как я вижу, уже слегка нарезался?
Осташов действительно был слегка навеселе, но при этом совсем не весел. Он чувствовал себя чужим среди этих людей. А главное, ощущал некоторую ревность, ведь и он мог бы выставлять в галереях свои работы. Однако, перебрав в памяти картины, украшавшие стены его скромной комнаты дома, Владимир как никогда ясно понял, что ничего из написанного им на холстах не годится для выставления на суд публики. И ему стало бесконечно грустно.
Что же делать?
Стало невмоготу жарко, и Осташов бросил куртку на стул.
Желая развеять тоску, он стал прохаживаться по залу. Столкнулся в толпе с Василием.
– Это и есть светская тусовка? – спросил Владимир.
– Ну, так, полусветская.
– Ты здесь хоть кого-нибудь, кроме Насти, знаешь?
– Мелькают некоторые.
– Вон, глянь, на кекса. В смокинге и в ушанке, видишь? Вроде знакомое какое-то лицо. У него кочан, интересно, еще не взмок? Понтярщик.
– Это же Америка. Не помню, как его фамилия, но его все зовут только так – Америка. Он еще в одном фильме снимался, играл там музыканта, и в фильме его тоже звали Америка.
– Да, вспомнил, правильно, снимался. Я тоже не помню, в каком фильме, но, в общем, я понял, о чем ты. Слышь, а вон тот в сисю пьяный, ну, которого другой держит, чтоб он не рухнул.
– Какой? Тут половина пьяных или обкуренных.
– Ну тот, который сейчас к Лисогорской подгреб. В голубом костюме и розовой сорочке.
– А, ну это известный тусовщик – Вадик Бардо. Он сейчас, кажется, какую-то передачу начал вести по телеку. Кстати, я тут многих уже поспрашивал, что они думают о выставке. Пора уже и у Насти выспросить, как она, довольна презентацией?
Только Наводничий (за ним поплелся и Осташов) подошел к Лисогорской, как, опередив фотографа, ей под нос сунул микрофон на раздвигающейся ручке другой репортер:
– Пожалуйста, дайте интервью для радио Би-би-си.
– Не-а, – вяло ответствовала Настя. – Не хочется.
Радиожурналист оторопел, не привык, похоже, что столь известной конторе без особых причин отказывают в интервью.
Василий, услышав ее ответ, не стал сразу задавать свои вопросы. Он немного выждал, и когда Лисогорская, поболтав с очередной подругой, забыла, по его соображению, о бибисишнике, подступил к ней и без лишних предисловий и просьб об интервью спросил: