Владимир Ост
Шрифт:
Владимир пожал плечами, подумав при этом: «Нет, все я сделал правильно».
Он действительно поначалу хотел написать только храм за ярмаркой. И такой вот крест. Который висит в небе и светит оттуда тем, кто его видит. Но затем решил, что этого мало. И придумал сценку на переднем плане. И даже так ею увлекся, что на определенном этапе решил даже изобразить ее отдельно и именно ее и представить на конкурс. Без всякого храма. Зачем, думал Осташов, на его картине вообще нужен храм? Почему обязательно храм? Только чтобы подлизаться к приемной комиссии?
– Думаете, я зря отрезал нижний кусок? – спросил Осташов у бородатого преподавателя.
Тот в ответ тоже пожал плечами. И оба вновь посмотрели на картину.
– Я, знаете, как подумал? – прервал паузу Владимир. – Вот, например, Сальвадор Дали. Он, как сюрреалист, много чего написал хорошего. Но самая гениальная его картина – обычный натюрморт: просто край стола, на столе – просто плетеная хлебница, а в хлебнице – просто хлеб, полбатона. Никакого полета фантазии, все предельно просто. Но как это сделано!.. Я, конечно, пока не мастер, но я решил, что лишняя сложность в этой картине будет… м-м… лишняя. В общем, я считаю, что все правильно сделал. Как хотел, так и сделал. Жалко только, край внизу такой рваный получился. Но так все равно лучше.
Преподаватель на это лишь кивнул, мол, хозяин – барин.
– И, кстати, церковь я написал не для того, чтоб кому-то понравиться, а просто… – неожиданно для себя Осташов разгорячился. – Я вообще не верующий, и не собираюсь это скрывать, чтобы… А написал это, потому что… Тут дело не в церкви, а в кресте… И даже на самом деле не в нем: какая разница, что светит с неба – крест или полумесяц? Или звезда? Главное, что сияет и светит. И главное, чтобы человек видел этот золотой свет с неба, понимаете?
– Да я так и понял, – спокойно ответил преподаватель. – Картина воспринимается зрителями с таким чувством, с каким художник пишет ее. Это прописная истина. Вы, молодой человек, не волнуйтесь, можете оставить свою работу прямо здесь, где она стоит и… там внизу есть расписание, когда приемная комиссия объявит решение. Так что, если у вас всё…
– Да, конечно. Что-то я… Я пойду. До свиданья.
– Счастливо.
Владимир медленно пошел к лестнице.
Картина, над которой он неистово, не различая дней и ночей, трудился три недели, обрела своего первого зрителя, и теперь Осташов ощущал опустошенность и вялость.
– Можете считать, что в приемной комиссии один голос в вашу пользу уже есть, – сказал вдруг преподаватель.
Владимир обернулся.
– Спасибо, – сказал он, не вполне веря, что услышал именно то, что было сказано. Он хотел еще что-нибудь добавить, выразить свою благодарность, но преподаватель, с улыбкой сказав: «Всего доброго», направился по коридору в противоположном направлении.
Осташов сделал шаг к лестнице и вновь услышал голос преподавателя:
– Но вы все-таки выбрали храм.
Владимир обернулся, чтобы что-то ответить, но тот уже скрылся за поворотом коридора. Может, послышалось? Осташов помедлил несколько секунд, чтобы если преподаватель снова появится, что-то сказать в ответ (хотя не представлял себе, что тот может еще добавить и что можно было бы ответить). Но коридор все оставался пустым, и он направился по лестнице к выходу.
Владимир вышел из академии и огляделся.
Яркий, солнечный день после полумрака особняка не оглушил его, наоборот, Владимир ощутил себя счастливым. Он был поистине окрылен. Он шел по Чистопрудному бульвару, и в его голове даже звучала эта фраза: «Окрылен!»
«Окрылен!» – думал он, глядя, как какой-то мальчишка лет семи, раскинув руки для балансировки, осторожно ступал по узким бордюрным камням, отделяющим покрытую гравием прогулочную тропинку от газона.
Владимир подошел ближе к мальчику и, тоже раскинув руки, пошел по гравию рядом, стараясь ставить ступни точно на воображаемую прямую линию.
Мальчик увидел это и хихикнул.
Осташов полностью распрямил руки и начал делать маленькие шажки-прыжки.
– Знаешь, как это называется? – сказал он мальчику. – Танец орла. Когда борцы побеждают, они танцуют танец орла.
Мальчишка спрыгнул с бордюра.
– Я тоже буду орел, – сказал он и поскакал с раскинутыми в стороны руками рядом с Владимиром.
Осташов прыгал и смотрел вперед, вдоль ряда скамеек.
– Самолет! – крикнул мальчишка и побежал вперед, показывая пальцем в небо, как будто надеялся догнать лайнер. – Смотри. Самолет!
Осташов тоже посмотрел наверх.
В синем-пресинем небе шел серебристый пассажирский самолет.
Владимир с изумлением отметил, что тихое гудение турбин слышится ему не тоскливым и заунывным, как все последнее время, а таким же, как в детстве – веселым, зовущим в яркие дали, обещающим чудеса. Сердце его было переполнено неизъяснимой легкостью. Осташов в этот момент был уверен, что история с Аньчиком навсегда осталась в прошлом. Как и его работа в недвижимости. А еще с не меньшей уверенностью почувствовал, что обязательно станет настоящим мастером живописи и уже не так далеко то время, когда он сможет писать картины, подобных которым никто не создавал.
Он бежал за смеющимся мальчишкой и смотрел вверх, на сребристый якорек, уходящий в глубины неба, и ему казалось, что стоит лишь взмахнуть руками-крыльями, и он сам сможет взмыть над деревьями, над бульваром и еще выше и выше. А оттуда, с небес, куда ни глянь – огромный город, и дальше, за сияющей линией горизонта – целый мир.
Москва, 1998—2006.