Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне
Шрифт:
Два других концерта состоялись в центре города (клуб завода находился на окраине), причем не где-нибудь, а в клубе… КГБ. Казалось бы, под крышей этого учреждения концерты такого полузапрещенного певца, как Высоцкий, уж никак не могли состояться. Но здесь надо учитывать, что среди всех советских КГБ армянский был одним из самых диссидентских. Возглавлял его вот уже 16 лет Г. Бадамянц (вторым таким чекистом-долгожителем на тот момент был глава грузинского КГБ А. Инаури, возглавлявший свое ведомство тоже с 54-го). О том, какие вольные нравы царили в армянской госбезопасности, пишет историк А. Давтян:
«Где в СССР можно было свободно посмотреть запрещенные
Отметим, что подобных вольностей (КГБ в роли проводника западной идеологии!) не было ни в одной советской республике, даже в прибалтийских.
Итак, Высоцкого пригласили выступить в клубе КГБ Армении. Карапетян и здесь стал склонять друга исполнить «что-нибудь этакое», но Высоцкий вновь сделал по-своему — не спел даже «Нейтральную полосу», которая при такой публике была бы вполне уместна. Концерты строились по одной и той же схеме: сначала крутился киноролик с отрывком из фильма с участием Высоцкого, затем он исполнял монолог Хлопуши из спектакля «Пугачев» и только потом шли песни (начинал Высоцкий с полупафосной «На братских могилах…»).
Во время третьего концерта произошел забавный эпизод, который затем был истолкован против Высоцкого. В перерыве между песнями он подошел к столу, на котором стоял графин с водой, и промочил горло. При этом не преминул заметить: «Вот сейчас выпью и — пойдем дальше. Ваше здоровье!» Кому-то в зале показалось, что в графине была не вода, а водка, после чего уже на следующий день по городу пошли слухи, что Высоцкий играл концерт пьяным. На самом деле он был слегка навеселе, употребив в перерыве некоторое количество коньяка для бодрости.
Концерт закончился около десяти вечера, после чего гости уехали к сестре Карапетяна. Но едва успели поужинать, как Высоцкий внезапно вспомнил про Аллу Тер-Акопян и загорелся желанием немедленно ее посетить. «Так ведь ночь на дворе!» — попытался урезонить друга Карапетян. «Плевать на ночь, — ответил Высоцкий. — Она больше всех хотела нас увидеть, а мы ее даже на концерт не пригласили. Едем».
Вспоминает А. Тер-Акопян: «Около полуночи раздался звонок в дверь. Первой на пороге появилась мрачновато-импозантная высокая фигура Давида Карапетяна, моего давнишнего знакомого. Он был худой, как йог, и горделивый от неуверенности. За ним стоял крепыш в кожаной куртке. По виду — русский; по запаху — выпивший. Нет, с первого взгляда я крепыша не узнала. Только со второго: Высоцкий! И сразу смутилась. Еще бы — такая мощь слова, интонации и… такая знаменитость!
Пригласив гостей войти, я провела их на кухню. Мое пуританское семейство уже улеглось спать, и кухня была наиболее изолированным уголком квартиры.
…Мы сидели за накрытым столом: Давид у левой по отношению ко мне стены, Володя у правой. Давид был в роли молчальника, Володя — конферансье. Но конферансье невеселого. Он думал о Марине, тосковал по ней. Отчетливо помню его слова: «Я очень перед Мариной виноват — я изменил ей, она узнала и уехала во Францию. Сейчас она у сестры под Парижем… Хочу, чтобы у вас было не так. Я приехал, чтобы вас помирить». На последнее предложение мы ответили стоическим молчанием…»
Тут я позволю себе на время прервать рассказ хозяйки дома и обращусь к свидетельству другого очевидца — Давида Карапетяна. Согласно его словам стоического молчания как раз и не было. А было вот что:
«Тер-Акопян не оценила уникальности момента и тоном комсомольской активистки принялась нудно перечислять список собственных добродетелей в противовес моим врожденным порокам. Ничего нового я для себя не услышал…
Но Высоцкий воспринял эту словесную атаку как личное оскорбление и отреагировал молниеносно:
— Что ты несешь? Перестань выебываться!
Шокированная моралистка так смешалась, что, заметив это, Володя смилостивился:
— Это такой морской термин.
Бедной Алле было невдомек, что для Высоцкого дружба — святая святых, что друг для него, будь он хоть тысячекратно неправ, — всегда прав. Неудивительно, что в заскорузлые обывательские мозги эта «абсурдная» аксиома никак не вмещалась…»
И вновь — воспоминания А. Тер-Акопян: «Вдруг Володя совершает нечто детское и святотатственное одновременно: он снимает с себя огромный — для креста нательного — золотой крест и вешает мне на шею со словами: „Это подарок Марины“. Я, конечно, тут же перевешиваю крест на грудь его законного владельца. Володя уже пьян.
Ему становится плохо. Мы с Давидом не без труда отводим его в гостиную, пытаемся уложить на диван, он падает, крушит стулья, что-то разбивается. Володя очень бледен, в уголке его губ закипает пена… Это что — эпилепсия? Он не произносит ни слова. Я интуитивно поступаю правильно: вливаю ему в рот корвалол, потом мацони, крепкий чай, минеральную воду… Чувствую, что следует влить в него как можно больше полезной жидкости, дабы нейтрализовать алкогольный яд. Сражаемся с болезнью Володи до рассвета, и Володя воскресает: говорит, мыслит, даже ходит. Восстал, как птица феникс из пепла! Но у меня защемило сердце: он недолговечен…
На рассвете гости уходят в отцовский дом Давида — это в трех минутах ходьбы от моего дома.
Между тем город уже знал, что приехал Высоцкий. Телефонные звонки без конца пронзали нашу квартиру, друзья умоляли устроить встречу с любимым бардом. Созвонилась с Давидом. И Володя согласился встретиться с моими друзьями. Собрались мы у Эдика Барсегяна, физика, велосипедиста-профессионала, великого почитателя Есенина.
В большой квартире Барсегянов набралось много народу: физики, художники, поэты. И во время застолья, и после оного Высоцкий много и замечательно пел. Казалось, картина, связанная с ним в моей гостиной, мне просто приснилась: он был здоров и добродушен. Песню «Охота на волков» предварил словами: «Охоту на волков» я посвящаю Алле Тер-Акопян». Ну, разумеется, мне он посвящал не песню, а исполнение этой песни, но я была рада, благодарна Володе и одновременно смущена. Не концертное, а домашнее выступление вроде бы позволяло Володе пощадить себя, не надрываться — голосом, душой. Но Высоцкий не умел не надрываться, вся его жизнь — надрыв, приведший очень скоро к отрыву от грешного земного бытия. Артист пел так, как пел бы на большой сцене. Однако… все это происходило, так сказать, в первом акте. Во втором акте уже не шло речи ни о вдохновении, ни о мужестве. По всей видимости, Володя страдал еще и язвой желудка — у него начался приступ. Да какой! Он прямо-таки взвывал от боли. Мне даже казалось, что тут не обходится без артистической гиперболы, наигрыша. Но к чему это? Неужели интонации неколебимой стойкости существуют только для подходящих по тематике песен?