Владычица небес
Шрифт:
Философ понимал, что несправедлив сейчас, но ничего с собою поделать не мог.
— Да, все это очень странно, — с нажимом повторил он, отталкивая брата себе за спину.
— Подумай же, Бенино. — Гвидо умоляюще посмотрел в глаза философа — теперь его взор никуда не ускользал, а, напротив, был прям и открыт. — Подумай, зачем бы я стал оставлять свой кинжал в комнате, где только что убил человека? Я бы унес его и спрятал или выбросил бы…
— Ты хитер, — отворачиваясь, сказал Бенине. — Кто тебя знает…
— Он не виноват, Бенино, — вступился за малыша Пеппо. — Убийца нарочно подбросил
— Помолчи! — сурово остановил его брат. — Иди к себе, запрись на засов и никого не пускай. Я приду позже.
Юноша с укором посмотрел на Бенино, но перечить не стал — сие было бесполезно, ибо упрямее заупрямившегося философа мог быть только раздраженный осел.
Когда Пеппо скрылся за дверью своей комнаты — а Бенино с Гвидо проводили его туда, — они пошли успокаивать Лавинию, которую, по словам младшего Деметриоса, вряд ли успокоил придурковатый Леонардас. Так оно и было. Рядом с трупом несчастного толстяка, вся перемазанная в его крови, сидела девушка, а офирец примостился чуть ли не у нее на коленях. Кажется, пыталась утешить его она: рыдая в полный голос, он визжал, что никогда больше не выедет из родного Офира, чем бы его ни заманивали. Он клялся, что продаст всю свою коллекцию задешево, а лучше отдаст ее первому встречному нищему, лишь бы не бояться за свою жизнь, коя, безусловно, дороже всяких там самоцветов и золотых побрякушек.
— Будь мужествен, Леонардас, — повторяла Лавиния, сама едва живая от пережитого. — Возьми себя в руки, прошу.
Бенино, не церемонясь особенно, взял тощего офирца за шиворот и вытащил его за дверь, с удовлетворением заметив облегчение на красивом лице девушки. Там, в коридоре, он прижал его к стене и сквозь зубы зашипел:
— Ты, ублюдок, запомни: будь мужествен, не то я тебе шею сверну, цыплячья твоя душонка! Пшел в комнату!
— В чью? — захныкал Леонардас.
— В свою, глупец!
Пинком отправив офирца в нужном направлении, Бенино вернулся к Лавинии. Она лежала поперек широкого супружеского ложа и не подавала никаких признаков жизни. Над ней, склонившись, стоял Гвидо и усердно размахивал тонкими ручками. Философ снова насторожился: всего несколько мгновений назад он видел ее целой и невредимой, а сейчас… Уж не этот ли — подозрительно мелкий ростом — тип воспользовался моментом и прирезал ее тоже?
— Помоги мне, — буркнул Гвидо, увидев входящего Бенино. — Только вы ушли, как она в обморок свалилась…
Устыдившись своих мыслей, философ быстро подошел к низкому, как в комнате Сервуса Нарота, столику, взял бутыль с вином и, налив немного ароматного красного себе в ладонь, принялся растирать ей виски. Через некоторое время Лавиния пришла в себя.
Гвидо, будто самый нежный и любящий брат, присел на корточки перед нею и, заглядывая в лицо, проговорил:
— Мне так жаль, милая… Как могло случиться такое ужасное событие? Ты что-нибудь слышала?
— Ничего… — покачала головой девушка. — Я спала… Мне снился золотой дракон…
— Золотой дракон? — сделал стойку Гвидо. — Что это означает?
— Ничего, — хмыкнул Бенино, испытывая укол ревности. — Это гобелен в сокровищнице Сервуса. Золотой дракон на фоне голубого неба, а под ним, на земле, полыхает пожар.
— А-а-а… — разочарованно
— Ничего. Вот только… здесь, — она протянула свою белую изящную руку, — стало холодно… Потому что мне снилось, будто я лечу верхом на золотом драконе. Я повернулась на другой бок и сунула руку под Теренцо — он всегда горячий… Был…
Губы Лавинии задрожали, кончик носа покраснел, а прекрасные голубые глаза наполнились слезами. Философ, с жалостью глядя на нее, думал все же о другом: ее руке стало холодно от сквозняка — видимо, как раз в этот момент в комнату вошел убийца.
— Полно, полно, красавица. — Гвидо вздохнул так тяжело, словно Теренцо был для него самым дорогим человеком на свете. — Ах, какое горе! Какое непоправимое горе!
«По Сервусу ты не так убивался», — злобно подумал Бенино, отворачиваясь. Подозрения опять захватили его. Теперь уже странным казалось участие Гвидо, проявленное так открыто.
— Пойдем. — Гвидо взял девушку за руку. — Я отведу тебя к Ламберту — он говорил, помнится, что у него есть успокой-трава. Хорошая вещь!
Философ что-то не припоминал, чтобы у Ламберта была успокой-трава. И когда это младший Деметриос успел с ним поговорить?
— Бенино! Поди пока в мою комнату, подожди меня там.
— Зачем еще? — угрюмо проворчал философ.
— Необходимо, — таинственно и коротко ответил Гвидо, увлекая за собой Лавинию.
Бенино сидел в комнате Гвидо, где стены были обиты гладкой тканью зеленого цвета с розовыми разводами. Да, бедняга Сервус никогда не отличался тонким вкусом — разве что в драгоценных камнях он понимал прекрасно.
Вспомнив, как он встретил его в этот раз — в ночной рубахе, босой и всклокоченный, Бенино улыбнулся. Но сразу затем вспомнил бездыханное тело, распростертое на роскошном ложе, с клинком в могучей спине. Глаза его повлажнели. Ну почему, почему Сервус не уберегся? Гвидо прав: зная об опасности, он должен был быть настороже каждый миг, а он позволил вонзить в себя кинжал, вовсе не оказав сопротивления.
Бенино вдруг рассердился. Проклятый убийца отделался легко! Тяжелая рука рыцаря даже не коснулась его! Знать бы, кто этот таинственный преступник, посмотреть бы в его наглые глаза — глаза предателя, и разбить в кровь его мерзкий нос — нос предателя… Философ вздрогнул, живо представив себе фигуру без лица (потому что лица он еще не знал); руки его напряглись, пальцы сжались в кулаки. Его вид — утонченный, изящный — многих вводил в заблуждение. Пожалуй, только Сервус да родные знали, сколько силы таит в себе это гибкое тело…
— Вот и я, — бодро сказал Гвидо, возникая в дверях. — Ты уже видел?
— Видел? Что? — недоуменно отозвался философ.
— А вот. Подсунули под дверь утром.
Маленький дознаватель протянул руку и схватил со столика обрывок папируса, на коем красивыми буквами, по-аквилонски, было написано: «Сервуса убил шемит. Посмотри его сапог».
— Какой еще сапог? — не понял Бенине.
— Обыкновенный.
— А как мы посмотрим, если сапог у него на ноге?
— Не на ноге. Он как приехал, так и снял его. То есть он оба сапога снял, а в одном… В одном было вот что…