Владычица небес

Мак-Грегор Дункан

— Агр-р-р-р! Агр-р-р! — визгливо закричал вожак, потрясая длинными мохнатыми лапами. — Агр-р-р!

Такого нахальства не дозволял себе ни один молодой и полный сил самец. Пытаться соблазнить супругу вожака прямо перед его носом, и в таких ужасных выражениях!

— Агр-р-р! — с отвращением повторил обезьян. — Агр-р!

Отходчивый по натуре, он снова залез на ветку и предался любимому занятию. Иногда, в виде особого расположения, он милостиво протягивал ногу своей половине, и та усердно грызла его ноготь вне себя от счастья. Теперь же напрасно она умильно поглядывала на супруга: он гордо грыз свой ноготь сам, таким образом наказывая ее за недостаточное сопротивление совратителю. Понурившись, бедняга спустилась ниже и, вызволив Трилле из плена ветвей, злобно поддала ему под зад.

Никогда прежде не попадал Повелитель Змей в подобную ситуацию.

Если б на его месте был Конан, он, конечно, сообразил бы, что делать… Нет, никогда Конан е был бы на его месте… Уж его-то никто не спутает обезьяной! Тем более сами обезьяны… Трилле уныло оглядел свои руки, ноги, живот — все, что входило в поле зрения, — и огласил воздух тяжелым вздохом. В отличие от Конана и Клеменсины он утруждал себя омовением в ручьях, речушках и лужах, встречавшихся на пути, и к нынешнему времени был с ног до головы покрыт застарелой грязью, пылью, потом и еще какой-то дрянью. А принюхавшись, он обнаружил с прискорбием, что воняет столь же интенсивно, сколь и все обезьянье племя… Жестокий урок преподала судьба бедному бродяге. Чередуя молитвы с проклятиями, он обещал себе впредь непременно умываться — хотя бы раз в луну (нет, одного раза в луну мало, надо два или три); каждый год полоскать волосы в чистой воде; аккуратно обгрызать ногти со всех двадцати пальцев. Конечно, условия сии были тяжелы и почти невыполнимы, но Трилле решил не отступать. Он должен доказать — и всем и себе самому — свою твердую волю и непоколебимое мужество. Он должен… В глазах Повелителя Змей показались искренние чистые слезы. Клятва, достойная не мальчика, но мужа, возвысила его дух, вознесла так высоко, что пришлось сделать усилие, дабы догнать его и вернуть в тело. Бродяга заерзал на ветке, мечтательно улыбаясь будущему. Ну кто мог представить хотя бы на миг, что он способен на такой решительный поступок? Никто. Ах, как прекрасно будет выйти на дорогу умытым! С какой любовью станут смотреть на него все встречные девицы!..

Трилле не терпелось увидеть варвара (если дикари еще не сожрали его) и поделиться с ним своей радостью. «О, Кром, Эрлик, Митра, Адонис и прочие парни, сидящие в облаках и взирающие на нас, простых смертных, с высоты небес! Помогите мне удрать от моих Милых друзей, чтоб их Нергал забрал в свое мрачное Царство… Помогите мне найти Конана! Я буду смелым и решительным, я буду умываться… О, помогите же!»

Скороговоркой произнеся последние слова молитвы придуманной им сейчас, Повелитель Змей зажмурился и стал ждать исполнения желания. Но — ничего не происходило. По-прежнему вокруг него сидели обезьяны; по-прежнему вожак грыз ноготь; по-прежнему супруга его скулила от несправедливой обиды. Трилле удивленно поднял глаза вверх. Ужели боги не услышали его? И тут же радость тронула его сердце горячим и нежным своим крылом: он поймал посланную ему с небес чудесную мысль! С легкой досадой подумав, что мог бы догадаться об этом самостоятельно, бродяга закрыл глаза ладонями, сосредоточился и тихонько зашипел. Змеи, змеи, змеи сползались к нему отовсюду. Он чувствовал их, слышал и видел. До свободы оставалось совсем чуть…

* * *

То, что увидела Клеменсина, откинув полог, поразило ее стрелою в самое сердце — причем, отравленной стрелою. Вопль ужаса вырвался из ее маленького ротика, а вслед за тем она без чувств упала на землю, ибо и в страшном сне не могла вообразить, что именно, оказывается, люди называют любовью.

Пока Конан натягивал штаны, а разочарованная туземка рыдала в голос, дикари приволокли к хижине кучу пальмовых листьев и цветов, намереваясь отпраздновать бракосочетание белого человека со своей соплеменницей. Особенно радовался предстоящему событию вождь. Он давно собирался избавиться от племянницы, на которой должен был жениться, и вот теперь ему представлялся прекрасный случай сбыть ее с рук, не прибегая к таким неприятным средствам, как утопление или удушение.

Конечно, согласия самого Конана никто и не думал спрашивать. По обычаю туземцев тот, кто по собственному почину тащил девушку в хижину, обязан был немедленно взять ее в жены, иначе ему грозила смерть через костер. Вот почему только последний идиот действовал столь откровенно. Умные же дикари предпочитали кусты, песчаные пещеры, берег ручья и даже пальмы — все, что угодно, лишь бы избежать докучливой супружеской жизни.

Вождь давно хотел отменить этот нелепый обычай — не столько из соображений нравственности и стремления к равноправию, сколько вследствие личной нужды. Дело

в том, что невостребованные девицы (то есть, востребованные, но не в хижинах, а в иных местах) становились его женами, коим, в свою очередь, вменялось в обязанность приносить по младенцу в год. Так и получилось, что, имея уже девять жен — две из которых, благодарение всем богам, оказались бесплодны — вождь имел от них шестнадцать детей, обладавших к тому же поистине дурной привычкой есть и пить каждый день. Правда, одну из жен ему удалось втихую придушить, но до того она успела родить сразу тройню, каковое обстоятельство лишний раз доказывало несчастливую судьбу вождя.

Тем естественнее была радость этого милого человека в тот момент, когда киммериец поволок девицу в хижину. Но еще более естественно было его негодование, когда он увидел, что жених и не думает исполнять обычай.

С усмешкой поглядев на приготовления к свадьбе, Конан подошел к Клеменсине и испытанным средством — глотком вина — привел ее в чувство. Потом, не обращая внимания на ее взгляд, полный немого укора, а также на всполошенные вопли брошенной дикарки, а также на угрожающий вой всего племени и гневное рычание вождя, сложил в дорожный мешок несколько кусков конины.

Предзакатное алое солнце обещало жаркую и душную ночь, но варвар не желал пережидать ее здесь. Для него, объездившего и исходившего тысячи дорог, побывавшего и пожившего в сотнях городов и селений, все Действия дикарей не представлялись загадкой. И в Других племенах, он знал, мужчины норовили сбагрить своих женщин чужестранцам; разница состояла лишь в способе действия. Одни навязывали супругу в качестве наказания за вторжение на территорию племени вторые пытались всучить то же самое — но уже в качестве награды — обладателям рыжей бороды, третьи просто дарили якобы в знак особого расположения к гостю. Не раз уже Конану приходилось спасаться бегством от такого подарка, который, ко всему прочему, тоже умел хорошо бегать, но еще лучше — визжать. А кто может перевизжать отвергнутую женщину? Да никто. Вот и сейчас юная дикарка, выбежав из хижины, пронзительно верещала, хотя кто-кто, а Конан отлично понял, что досталась она ему не девушкой, и значит, жениться на ней должен был тот, кто первый затащил ее в кусты или в какое иное место. На обычаи же туземцев варвару было глубоко наплевать, что он и демонстрировал теперь всем своим видом.

И вдруг наступила тишина. Клеменсина сразу почувствовала — сердцем, кожей, кончиками ресниц — ее ужасную тяжесть. Странное молчание, в коем замерли не только люди, но и вся природа, звалось смертью и было одушевленным, так что казалось, его можно потрогать и ощутить ледяной мрак царства мертвых.

Клеменсина повернула голову к варвару, позабыв напрочь ту страшную картину, которую наблюдала в хижине и испытывая сейчас только одно желание — вскочить на вороного, крепко прижаться к могучей спине Конана и умчаться с ним отсюда как можно дальше.

В следующий миг он развернулся. Твердые губы его изогнулись в злобной ухмылке, синие глаза сверкали опасным холодным огнем, и в них девушка тоже увидела смерть; багровый луч солнца отражался на блистающем клинке, что уже вздымался к небесам, готовясь опуститься на головы дикарей…

Крик ужаса замер на устах Клеменсины в тот момент, когда с пухлых белых подушек облаков сорвалось само солнце и стремительно полетело вниз, оставляя за собой красный, ослепительно яркий след, похожий на свежую рану, перечеркнувшую нежное голубое тело неба…

* * *

На сей раз Трилле решил не расставаться так скоро со своими прелестными друзьями. Обвешанный змеями с ног до головы, он прошествовал по пальмовой роще, вышел на равнину, а оттуда — к тому возвышению, где, насколько он помнил, располагалось селение туземцев.

Конечно, караковой нигде не было. За три дня его отсутствия всякое могло произойти. Может, она соскучилась в одиночестве и вздумала поискать счастья в иных местах, а может, жуткие дикие звери, коих Трилле пока не видел, но кои наверняка жили где-то поблизости, разорвали ее и съели, а может… Впрочем, судьба караковой волновала сейчас Повелителя Змей менее всего. Он желал — и желал всем сердцем, страстно — найти Конана и Клеменсину, ибо то были единственные на этом свете люди, смирившиеся с его существованием довольно легко. Все прочие искренне считали, что жить ему вовсе необязательно; что таких, как он, бродяг слишком много, а толку от них нет; что они только разносят по миру заразу и портят воздух отвратительным запахом долгой дороги, чужих стран и собственного тела.