Владычица небес
Шрифт:
Что касается тела, то Трилле, критически посмотрев на себя нынешним утром, испытывал теперь весьма и весьма горькие чувства. С помощью змей избавившись от назойливых обезьян и покинув рощу, он свершил героический поступок, а именно: отправился: Мхете и помылся в ее теплых зацветших водах, так что сейчас приятно пах сгнившими кувшинками и Дохлыми крокодилами. Но горечь все равно терзала сердце. Двадцать шесть лет он смердел как какой-нибудь дикий кабан и вот только сегодня стал наконец человеком. Что ж, так теперь будет и впредь. Он запомнил ту клятву, которую дал сам себе, сидя на пальмовой ветке в окружении обезьян, и нарушать ее пока не собирался.
Со стороны селения не доносилось ни единого звука. Трилле втянул
Как ни старался Трилле задавить в себе страх перед туземцами, он все разрастался, теснил грудь и мешал дышать. После того, как обезьяны с истошными воплями разбежались при виде полчища змей, он почувствовал себя если не божеством, то уж выдающимся воителем точно, и, спустившись с пальмы, некоторое время сидел на земле, распираемый гордостью и сознанием своего величия. Он уже подумывал было прибавить к своему титулу еще один — Победителя Обезьян, но вдруг вспомнил о Конане и почему-то устыдился этих нескромных мыслей. Страх опять заполз в него; одиночество стало почти невыносимым; едва волоча ноги, Трилле прошествовал по роще, потом вышел на равнину. И здесь он был один, если не считать шипящих его подданных, а он их не считал.
Отовсюду к нему стекался страх, а расслабленная душа принимала его с покорностью юной девы, насильно выданной замуж за богатого и злобного старца. Наконец бродяга понял, что с таким грузом не сможет более сделать и шага. Тогда он распрямил плечи, задрал подбородок и затянул веселую и бодрую боевую песнь туранских солдат, но, услышав в сплошной тишине жалкий дрожащий свой голос, смолк. Странное предчувствие охватило его. Тени спутников почудились вдруг рядом — только тени, бездыханные и бесплотные, и от этого даже страх в груди затрепетал и улегся на дно души человека.
Он вздохнул свободно лишь раз. Потом взглянул на островерхие низкие хижины и заметил, что над ними нет солнца. Тут из далеких и мрачных миров прилетела тоска, ранее, вероятно, принадлежавшая рабу, прикованному к скамье на галере. Что там с ним стало, с этим рабом, — отпустили его на волю или он убежал сам — Повелитель Змей не ведал. Одно было ясно теперь: тоска нашла себе нового хозяина, с которым не захочет расставаться и который, безусловно, не сумеет избавиться от нее самостоятельно.
Шепотом проклиная собственную слабость, Трилле вскарабкался на холм. Сейчас ему больше — в тысячу раз больше прежнего — хотелось снова увидеть Конана. Только надежда на это испарялась с каждым шагом; с каждым шагом тяжелела тоска, свивая в его душе уютное гнездо и откладывая туда яйца, благо жертва не сопротивлялась; с каждым шагом становилось темнее, суше, ветренее. Змеи, обвившиеся вокруг своего повелителя, забеспокоились, а удав поднял голову и посмотрел вперед долгим, истинно королевским, истинно удавьим взглядом. И тогда Трилле тоже посмотрел туда.
Глава тринадцатая. Коварный камелит
Трилле помнил себя с одиннадцати лет. До того, рассказывал ему хозяин постоялого двора на севере Аргоса, он шастал по дорогам огромного мира сего с шайкой балаганных шутов, которым наконец надоело кормить малолетнего бездельника и воришку, и они выкинули его из телеги прямо в сугроб. Вот с этого момента память Трилле начала отсчет.
Была зима — для Аргоса странно снежная и холодная. Белые пушистые хлопья без перерыва, и ночью и днем, валились с неба; с ледяных гор с визгами скатывались малыши; низкое серое небо зацепилось за шпили замков, покачивалось, лениво перегоняло темные
Маленький бродяжка полежал в сугробе, чувствуя, как становится ему тепло и приятно. Он знал, что сие означает, но не имел сил встать и пойти — ибо идти было просто некуда. В Аргос он попал впервые. Никаких знакомств тут (да и нигде на свете) не имел. Может, сама судьба распорядилась его будущим и уготовила ему место на Серых Равнинах? Там, и только там, может найти приют бездомное, никому не нужное существо, будь то пес, суслик или человек.
«Фу, парень, какой ты белый!» Чей-то раскатистый бас прогремел ему прямо в ухо, обрывая начавшийся было сон. «А ну, вставай!»
Трилле вяло покачал головой: он не хотел вставать. Он согрелся, руки и ноги уже не ломило от холода, и дорога на Серые Равнины виделась короткой и желанной. Тогда железная рука ухватила его за ворот и рывком подняла. «Замерзнешь ведь, щенок…» — проворчал тот же голос. Потом бродяжка вознесся к небу и так поплыл, умиротворенный, на руках своего благодетеля.
Хозяин постоялого двора притащил его в дом, обмыл, накормил и уложил спать — в самую настоящую кровать. Утром он сказал ему: «Ты похож на моего сына. Оставайся». Трилле остался. Много позже он узнал, что сын Массимо — хозяина — утонул в Хороте, и случилось это давным-давно, когда самого Трилле еще вовсе не было на свете. Что ж, видно, судьба изменила первоначальное решение и подарила маленькому бродяжке жизнь, а заодно, расщедрившись, кров и родителя.
Год спустя, в такой же снежный зимний вечер, будущий Повелитель Змей услышал от Массимо интересную историю:
«Знаешь ли, мальчик, что есть Судьба? О, ты, наверное, думаешь, что это старая карга с клюкою и носом, упирающимся в землю? Нет! Это юная девушка! Волосы ее черны как ночь, глаза голубы как летнее небо, стан тонок и строен, улыбка нежна, а походка стремительна. Зовут ее в каждой стране по-разному. В Аргосе она Маринелла, в Вендии — Мариам, в Офире — Марена, в Бритунии — Марша, в Шеме — Мартхала. Но как бы ни звали ее люди, высшими ей дано имя единое — Богиня Судеб. Говорят, она дочь Митры, единственная и любимая. Правда то, нет ли — я не ведаю. Но вот что расскажу тебе, мальчик.
Много, очень много лет назад, странствуя по свету с балаганом… Ты удивлен? Да, и я, будучи юным и наивным, верил в торжество добра; сам был весел, открыт; не жалел ни хлеба, ни медной монеты, если видел, что кому-то это нужнее, нежели мне. Стоя на повозке в пестром одеянье я вещал людям о далеких мирах, придуманных мною же, о вечном счастии и вечном горе, и призывал их с любовью взглянуть в глаза друг другу, ибо наша жизнь иная — имея начало, она имеет и конец, и только добро поможет нам прожить ее хотя бы немного лучше, спокойнее, справедливее и дольше.
Меня слушали, но неохотно. Они ждали, когда я замолчу и сойду с повозки: после меня на нее забирались шуты. Вот когда народ оживлялся и веселел! Порой мне казалось, что ни одно слово не войдет им в душу, если его туда не затолкнуть силой — как это делали нобили и королевская стража. Однако шло время, я видел, как нищенка отдает свой кусок хлеба умирающему мальчишке и уходит прочь, проклиная богов за жестокость и предлагая им взять ее жизнь в обмен на его.
Я видел, как в последний день войны, в печальный день убийства и грабежа побежденных, старый солдат с лицом, обезображенным ужасным шрамом через всю щеку, одноглазый, огромный и страшный, как сам Черный Всадник, прячет под своим плащом ребенка, которого его же соратники хотели убить, потому что… Да просто потому, что нашли его в доме купца, зарезанного ими сейчас. Ребенка все равно убили, но — после того, как убили солдата… Я видел… О, много чудес видел я, мой мальчик. Проходили годы. Я бросил эту дурную затею — навязывать людям свою философию, когда каждый из них имеет свою собственную. Я бросил и балаган.