Владычица небес
Шрифт:
Фыркнув, Повелитель Змей отвернулся, но пленительный запах птицы заставил его забыть на время обиду. Выдержав паузу, во время которой слышен был только хруст нежных косточек, перемалываемых крепкими зубами киммерийца, он нарочито зевнул и как бы между прочим сказал:
— Куропатку съесть, что ли…
— Осталась только лепешка, — ответил Конан с набитым ртом. — И то маисовая.
— Проклятие! — Трилле резко развернулся и вперил в варвара сердитый взор. — Ладно. Пусть лепешка. Давай.
Конан выудил из мешка большую плоскую лепешку, разодрал ее пополам и, протянув один кусок Клеменсине, второй кинул Повелителю Змей. Как ни странно, после
— Как думаешь, Трилимиль, — внезапно спросил он печально жующего сухую лепешку спутника. — Конину еще можно есть?
— Ту, что рядом с тобой валялась?
— Ну.
— Нельзя, — авторитетно сказал Трилле. — Она так воняла… О-о-о, как она воняла… Признаться, поначалу, а подумал, что это ты…
— Тьфу, дурень! Что ж я буду вонять, когда я живой?
— Я не знал тогда, живой ты или нет, — резонно ответствовал бродяга. — А лошадь не сразу увидал.
— Проклятый камелит… — проворчал Конан. — И невесту мою удавил, и лошадь протухла…
Все трое помолчали, каждый по-своему переживая коварство камелита. Потом киммериец отодвинул полог, и в хижину ворвались веселые солнечные лучи — вестники нового дня. Дальше были видны фигуры туземцев, что сновали туда-сюда, а за ними — пальмы, протянувшие широкие листья навстречу солнцу… Жизнь продолжалась.
Конан молча поднялся, запихал в дорожный мешок все совместное имущество и, кивком велев спутникам следовать за ним, вышел из хижины.
— О, матула! Матула! Кру-ру! — раздались приветственные и чуть подобострастные выкрики дикарей. — Кру-ру?
— Кру-ру, — хмуро ответил варвар. — Ночь теплая, ни дождя, ни ветра, отчего ж не кру-ру?
— Кру-ру, баб. — Клеменсина одарила улыбкой женщин, затем помахала ручкой мужчинам. — Матула! Кру-ру!
Один лишь Трилле сохранял на тощей физиономии своей надменное выражение, хоть сам того и не желал. Он силился улыбнуться, но вместо улыбки получалась какая-то гримаса, так что Клеменсина, случайно поглядев на него, в недоумении расширила глаза и покачала головой.
Тут дикари заметили, что гости оделись по-дорожному и явно намерены покинуть их и отправиться в путь. Поохав и в знак отчаяния повырывав себе волосы — не особенно, впрочем, усердствуя, матулы кинулись собирать провизию, а баб срочно принялись плести венки, одолеваемые похвальным желанием украсить ими дорогих гостей с головы до ног. Вождь в это время приблизился к киммерийцу, даже не поморщившись вырвал еще клок волос из буйной гривы своей, небрежно бросил его на землю, потом прижал руки к животу и проникновенно сказал:
— Кру-ру… матула… О-о-о…
— Кру-ру, — буркнул Конан. — Вот, возьми, — и он протянул вождю золотой медальон Трилле.
Повелитель Змей ахнул. Воистину страданиям его нет конца! Его находку, его сокровище варвар отдает этому дикарю, этому чудовищу, людоеду и недоумку! Сурово сдвинув брови, бродяга сделал шаг
— Гм-м, — многозначительно мыкнул он, — Гм-м-м…
Более, увы, ему не удалось выдавить и слова. Золотой медальон благополучно перекочевал в ладонь восхищенного вождя, а Конан сразу вслед за тем получил в подарок мешок, набитый маисовыми лепешками и глиняными сосудами с перебродившим фруктовым соком, и небольшую, легкую, зато прочную лодку для плавания по Мхете. Трилле был посрамлен. Только сейчас он понял ход варвара: поменять не нужную в пути золотую безделицу на еду, питье и средство передвижения — о, разумнее не поступил бы и сам Кром.
Все-таки пересилив себя (и жадность, совершенно сковавшую члены), Повелитель Змей улыбнулся вождю.
— Кру-ру, матула, — скрипучим голосом попрощался он. — Может, когда и свидимся…
Затем, моля про себя всех богов о том, чтоб сии слова не оказались пророческими, он поплелся за киммерийцем, тихо плача о потерянном — и теперь уже навеки — медальоне. Никогда, никогда у него не было столь чудесной вещицы! Да что говорить! Он и простого золотого до сей поры в руках не держал! Противоречивые настроения терзали сейчас Повелителя Змей. Жадность боролась с благоразумием, а злость на Конана с Искренним дружеским расположением к нему же. Два Внутренних голоса (о существовании коих внутри себя бродяга и не подозревал), один писклявый и противный, а другой, напротив, мягкий и спокойный, спорили на тему добра и зла, причем оба ругались словно пьяные матросы на корабле, — Трилле негодовал, но не мог остановить их.
Так, страдая и оттого едва передвигая ноги, он добрался до края селения и тут услышал вдруг душераздирающие визги. Внутренние голоса сразу удивленно смолкли, а их хозяин встрепенулся и в тревоге стал вертеться, разыскивая Конана, которого успел уже потерять.
Визжали туземцы. Огромный удав, свернувшийся кольцом у хижины, где ночевал его повелитель, не обращал ровно никакого внимания на ужас темнокожих двуногих существ. И на варвара, уже занесшего над ним клинок, он тоже не посмотрел. Он был погружен в краткое, но очень крепкое забвение…
Меч просвистел в воздухе и вот-вот обрушился бы на плоскую голову гада, но за долю мига до этого сильный толчок опрокинул Конана на землю. Взревев, он тут же вскочил; синие глаза его налились яростью, злобный оскал исказил черты; клинок дрогнул в мощной лапе, почуяв кровь…
Точно так же оскалившись, расставив тощие ноги, против варвара стоял Трилле. Он сам не ведал, какая-такая сила швырнула его на спину Конана, однако и сейчас сердце его трепетало от злости и отчаяния. Потрясая грозно подъятыми над головой кулаками, он наступал, готовый защищать этого пятнистого, неподвижного и даже, кажется, вовсе неживого монстра, ошибку богов и природы, от своего лучшего друга.
В голубых глазах бродяги, уменьшенное стократ, сверкало золотое солнце, и Конан, вдруг увидев себя в самой его сердцевине, хмыкнул, довольный суровым видом своим, опустил меч. Мгновения ярости прошли. Он вспомнил, кто перед ним, взъерошенный и дрожащий: Повелитель Змей. Киммериец перевел взгляд на удава, понимающе кивнул головой. Да, было бы странно, коли было б иначе… Нечто похожее на уважение к этому парню, так отважно вставшему на защиту подданного, пусть даже и такого омерзительного гада, шевельнулось в его душе. Он снова хмыкнул, не зная толком, как выразить (и надо ли выражать) свои соображения по поводу несостоявшейся драки, и пошел прочь. Трилле, разом растеряв запал, потащился за ним.