Власов: Восхождение на эшафот
Шрифт:
— Как очень многие, — мрачно подтвердил Власов, все еще оставаясь на своем «сеновале». — Сейчас поднимусь, и пойдем, в стремени, да на рыс-сях…
— В эту, крайнюю избу, я пойду сама, по опыту знаю, что так легче что-нибудь выпросить. Если ничего не выклянчу, дальше, в глубь села, вынуждены будем идти вдвоем. Но попозже, как чуть-чуть стемнеет. Иначе опять придется отстреливаться от «немчуриков».
— Притом, что в пистолете остался всего один патрон, — проговорил, словно во сне простонал, командарм. Теперь он жалел, что выбросил оставшуюся без патронов винтовку.
Мария вернулась к нему, опустилась на колени на расстеленную шинель и провела рукой по его давно не бритой щеке. Она все еще
— Раз уж мы до сих пор продержались, как-нибудь продержимся и дальше, — проговорила она, перехватывая крепкую жилистую руку генерала уже у себя под юбкой.
Даже в этой ситуации — смертельно уставший, истощенный голодом и тяжелой простудой, после которой лишь недавно оправился, — он по-прежнему оставался… мужчиной. Таким, каким Мария знала его. Вот почему свое: «Не время сейчас, Андрей, не время», которым женщина сдерживала попытку генерала приласкать ее, женщина произносила чувственно, как и тогда, когда во всех возможных позах отдавалась ему где угодно: в лесной сторожке, на заднем сиденье командармской машины, в штабном блиндаже или в подтопленном талыми водами окопе…
Бедрастая, смуглолицая, с выразительными, четко очерченными губами и томным взглядом слегка подернутых поволокой глаз, она всегда нравилась мужчинам. Но точно так же на этих самых мужчин ей всегда не везло: невзрачные, но порядочные, как обычно, уже оказывались при юбках; а статные и фартовые то ли окончательно остервенели, то ли постоянно ходили по лезвию ножа и закона. И ни один из тех, кого бывшая продавщица «Военторга» до сих пор знала, не мог сравниться с Власовым, у которого, от чина до мужской силы, — всё, как говорится, «при нем».
— И все-таки не сейчас, — во второй раз перехватила Мария руку мужчины уже у «самой сокровенной женской тайны», как писалось об этом в одной из немногих прочитанных ею книг. — Я настолько запустила себя во время этих болотно-лесных блужданий, что стыдно ложиться с тобой. Разве что ночью, которая, как всегда, укроет и рассудит.
Выходя из дома, Мария предупредила генерала, чтобы минут через пятнадцать он выглянул: если удастся найти чего-нибудь вареного, она помашет рукой.
— Подожди, — задержал ее генерал уже в проеме двери. — Я не могу знать, как далеко на запад сумели продвинуться немцы, но предчувствую, что из этого котла вырваться мне уже вряд ли удастся. Поэтому оставляй меня и уходи. Представься беженкой, затаись в какой-нибудь избе, наймись в работницы, словом, попытайся как-то выжить, в стремени, да на рыс-сях, а там…
— О том, как попытаться выжить, — прервала его Мария, — мы поговорим, когда вернусь. А пока что напомню вам, генерал, что первыми на фронте расстреливают предателей и паникеров. Сами когда-то предупреждали.
3
В этой камере-одиночке блока смертников генерал-майор Леонов был не впервые. Когда в самом начале допросов командарм начал артачиться, заявляя, что не станет отвечать на вопросы, пока ему не позволят «встретиться лично с товарищем Сталиным», начальник СМЕРШа комиссар Абакумов [6] , которому министр госбезопасности поручил лично курировать «дела обер-власовцев», сказал Леонову:
6
С марта
— Во всем этом деле слишком много неясностей, слишком много. Поговори-ка ты с ним прямо в камере; доверительно так поговори.
— А что, собственно, не ясно? Власов — он и есть Власов; «власовец», одним словом….
— Поначалу мне тоже казалось, что из него выпотрошат все нужную информацию и прямо в камере позволят повеситься. Но кто-то там, наверху, все усложнил, и теперь уже ходят слухи, что командарма-предателя хотят судить не где-нибудь, а в Октябрьском зале Дома Союзов [7] . Пригласив туда несколько сотен генералов и офицеров, по особому списку, естественно.
7
Именно в этом зале первоначально и планировалось, причем еще в апреле 1946 года, провести судебное заседание Военной коллегии Верховного Суда СССР. Однако место и время суда пришлось перенести из-за нежелания Власова публично признать себя изменником Родины и просить суд о снисхождении. И судили командарма 30 июля — 1 августа 1946 года, во внутренней тюрьме МГБ, объявив приговор суда во втором часу ночи, — видно, очень уж торопились…
— Для устрашения, что ли? — не сдержался тогда Леонов, и хотя разговор происходил во внутреннем дворе МГБ, где их вряд ли кто-либо мог подслушать, и без свидетелей, все равно тут же попытался как-то сгладить свою неосторожность, да подправить сказанное. Но Абакумов спокойно уточнил:
— Как говорится в подобных случаях, пригласят на процесс в воспитательно-профилактических целях; исключительно в воспитательно-профилактических….
— Но ведь неизвестно, как Власов поведет себя во время суда. Однажды он уже самым наглым образом заявил: «Изменником не был, и признаваться в измене не буду, я русскому народу не изменял. Что же касается Сталина, то лично его ненавижу. Считаю его тираном, и заявлю об этом на суде».
— Совсем оборзел, тварь фашистская! — повел массивным прыщеватым подбородком Абакумов. — Пропустить бы его через твоих костоправов, причем основательно, так ведь велено довести до суда в свежем виде.
— Представляете, что произойдет, если Власов и в самом деле заявит об этом в присутствии высшего командного состава армии? А глядя на командарма, точно так же поведут себя и другие подсудимые?
— Если это произойдет, на следующий день в «расстрельной» камере Власова будете стоять на коленях уже вы, генерал Леонов. Не исключено, что по соседству со мной. И никакие раскаяния нам не помогут. Поэтому-то Власов и нужен не просто сломленным, но глубоко, а главное, искренне раскаивающимся; на коленях молящим суд и любимого вождя о пощаде. Обещайте, что там, — указал начальник СМЕРШа в пространство над собой, — готовы учесть его признания и раскаяние, вспомнив при этом, что он являлся защитником Киева и спасителем Москвы; так сказать, героем обороны столицы.
— Как готовы учесть и то, — возбужденно ухватился за эту линию подхода генерал, — что в немецком тылу он спас десятки тысяч военнопленных красноармейцев от смерти в лагерях военнопленных и в «крематорных» концлагерях СС, — подсказал Леонов.
— Ну, эту-то мерзость следственную зачем обещать? Чтобы на суде потом вместе с ним в дерьме политическом барахтаться?
— Очень уж сам обер-предатель нажимает на этой своей услуге народу русскому, — пожал плечами следователь.
Абакумов криво ухмыльнулся и смерил Леонова таким уничижительным взглядом, словно тот сам надоумил подследственного прибегнуть к подобной «следственной мерзости».