Власов: Восхождение на эшафот
Шрифт:
— Приметила тут неподалеку, на пригорке, амбар колхозный? Так вот, троих партейных окруженцев мужики наши, из «самообороны» сельской, уже загнали туда. Со вчерашнего вечера, считай, и загнали. Видать, немцам сдать хотят; как скотину на бойню — сдать, прости господи.
Однако никакого значения словам ее Мария не придала. За месяцы, проведенные в окружении и в лесных блужданиях, она уже привыкла к тому, что опасность и враги всегда рядом. Может быть, поэтому и на подростка, после ее ухода подкатившего ко двору добродетельницы на дребезжащем велосипеде, тоже внимания не обратила.
— Немцев в деревне нет? — спросил генерал, жадно наблюдая, как, усевшись на расстеленную шинель, Мария делит добычу.
— Гарнизона вроде бы нет, наездами бывают. Зато «самооборона» местная лютует, троих бойцов наших под конвой взяли и в амбар заперли. Старуха уходить советует.
— Заметила, как нас теперь все гонят? — мрачно проворчал командарм, набрасываясь на сало и луковицу. — Будто не по своей земле, а по какой-то нами же Оккупированной территории ходим, в стремени, да на рыс-сях!
— А что тебя удивляет, генерал? Многие так и считают, что вами, коммунистами, оккупированной, — спокойно ответила Мария, и впервые за все время их блужданий Власов ощутил, как резко и холодно женщина отшатнулась от него — «вами, коммунистами!..» И на «ты» обратилась тоже впервые. До этого всегда старалась «выкать», дабы на людях случайно не проговориться.
— И ты, что ли, тоже так считаешь? — задело генерала.
— Считала бы так, давно бы ушла. Из окружения тоже давно вышла бы. Кстати, о том, как вы здесь воевали — народ плюется, вспоминая. Потому как очень уже бездарно, не в пример немцам. Так прямо в глаза и говорят. Причем не только эта старуха-кормилица, и не только в этом селе.
Едва они управились со скудным ужином, как у разбитого окна появился уже знакомый Марии мальчишка-велосипедист, сказал, что баба Марфа зовет их на щи, и тут же умчался. Воротова видела, что на плите вскипало какое-то варево, поэтому никаких сомнений у нее не возникло: все-таки решила расщедриться, старая ведьма.
Чтобы не привлекать внимание сельчан, они вошли во двор Марфы со стороны огорода и небольшого садика. К тому же основательно стемнело, и они были уверены, что никто из крестьян не заметил их появления в этой усадьбе. А как только вошли в освещенную керосинкой горенку, сразу же увидели, что на столе их ждут две миски со щами и разломленная надвое лепешка.
Мария была убеждена, что смилостивилась над ними старуха только потому, что знала, кто именно придет в ее дом вместе с «окруженкой». И хотя встретила их Марфа скупым: «Быстро поешьте и уходите себе с богом!», все равно искренне поблагодарила ее. Вместо ответа старуха выпрямилась, насколько позволяла ее теперь уже навечно ссутуленная спина, внимательно осмотрела упиравшегося головою в потолок почти двухметрового генерала, на наброшенной на плечи шинели которого уже не было никаких знаков различия, и, сокрушенно покачав головой, вышла.
Даже сейчас, сидя в камере смертников перед повешением, Власов вдруг вспомнил этот пристальный взгляд Марфы, пытаясь понять, что в нем было заложено: трепетное любопытство (Мария призналась ему, что проговорилась перед старухой), или же иудино желание запомнить обличье того, кого она уже смертно предала? Зато хорошо помнил, что, едва они доели последнюю ложку этого ненаваристого варева, как во дворе послышалась русская речь и двое вооруженных мужчин в подпоясанных армейскими ремнями гражданских телогрейках вошли в избу. Как потом выяснилось, еще несколько человек окружали жилище Марфы.
— Хватит крестьян обжирать, — сурово проговорил кряжистый бородач, в руках которого кавалерийский карабин казался игрушечно невесомым. Причем бас у него был густой, что называется, архиерейский. — И так уже до нищеты крайней всех довели. Вон пошли из избы! В амбаре вас уже дожидаются. Партизанщину здесь развели.
— Но мы не партизаны, — попытался объясниться Власов, однако бородач прервал его:
— Все армейцы уже в Мясном Бору да в Спасской Полисти, в лагерях для пленных, — пробасил он. И генерал обратил внимание, что говор у него не местный, и речь явно не крестьянская, из интеллигентов, небось, из «бывших», которые повылезали теперь из всех мыслимых щелей. — А все, кто до сих пор не сдался, уже числятся партизанами, за укрытие которых немцы целые села сжигают. Так что сдай-ка ты свой пистолет, служивый, и вместе со спутницей своей — на выход. Пусть утром с вами жандармерия полевая разбирается.
Когда Власов отдавал пистолет, второй из «самооборонцев», приземистый худощавый мужичишка, рассудительно объяснил ему:
— Лучше будет, если немцы возьмут тебя, служивый, без оружия, мы же о пистолете тоже говорить не будем. Нам-то он пригодится, а ежели тебя возьмут с оружием — это уже, считай, по их законам военного времени…
— Но вы-то… — кивнул Власов на его «трехлинеечный» обрез, — при нем, при оружии.
— Потому как «самооборона». Что-то вроде местной сельской дружины или полиции. Ты-то сам у них, у красных, за генерала, говорят, был?
— Неправду говорят, — резко возразил Власов. — До генерала, увы, не дослужился.
— Да подполковник он, из тыловиков, — пренебрежительно объяснила Воротова. Документы генерала она припрятала у себя, в узелке, на тот случай, если вздумают обыскивать. — Это я бабе Марфе, сдуру, наврала, что, мол, генерал при мне, чтобы на еду разжалобить. На самом же деле я поварихой была, а он в дивизии продовольствием ведал. Когда в окружении оказались, документы в дупле спрятали, нашивки поотрывали — и в леса…
«Самооборонцы» вопросительно переглянулись, и бородач, который за старшего был, проворчал:
— Ладно, гадать: генерал — не генерал? Все туда же, в амбар их, завтра с ними новая власть разбираться будет.
— Так меня и ведите, женщину в амбар зачем закрывать, в стремени, да на рыс-сях? Пусть здесь остается, или в другой какой избе переночует, если кто принять согласится.
— Не согласится, — ответил бородач. — Раз вместе задержали, вместе и ночь коротать будете.
— Причем, видать, не первую, — скабрезно хихикнул его односельчанин. — Может, Трохимыч, и впрямь у тебя в доме ее пригреем? Или в какой-нибудь избенке брошенной?