Власов: Восхождение на эшафот

Сушинский Богдан Иванович

— За освобождение? — уже откровенно издевалась над ним Хейди. — Как мило! Не забудьте сообщить об этом фюреру — если только снизойдет до встречи с вами. Он будет счастлив узнать, ради чего — по вашему мнению — на Восточном фронте гибнут лучшие его дивизии.

«Ну и нажил же ты себе врага! — ужаснулся Власов, понимая, что конфликт зашел слишком далеко. — Уж с кем с кем, а с этой женщиной надо быть осторожнее».

— Если моя встреча с фюрером состоится, я скажу ему то же самое, что сказал вам.

— И потом, я не уверена, что вы действительно перешли на

сторону Германии. Впрочем, я увлеклась, — неожиданно прервала она монолог в самом устрашающем месте. — Вернемся к Марии Форотофой, — когда Хейди волновалась, русский звук «в» давался ей с особым трудом, — и к вам. Но, прежде всего, к этой вашей, как это у вас там называлось? Ага, к «походно-полевой баб-пфьонке».

— Вот именно: «баб-пфьонке», — грустно улыбнулся Власов, доставая портсигар.

Знал бы он, что Хейди тянет его в горы, на эту святую красоту, ради такого допроса, он, конечно же, попытался бы сбежать в Дабендорф еще вчера. Но кто бы мог предположить, что эта красавица окажется похлеще целого штата присматривающих за ним гестаповцев и СД-эсовцев.

Власов так и не закурил. Измяв и выбросив папиросу, генерал несколько раз прошелся мимо кострища, и Хейди казалось, что он вот-вот скажет ей что-то очень резкое и оставит ее здесь одну. Но вместо этого Андрей уселся на один из валунов, и, обхватив голову руками, впал в забытье.

— Наполеон перед Ватерлоо, — с ироничной жалостью к нему прокомментировала Хейди. Налетевший ветер ерошил ее волосы, превращая голову в воронье гнездо. — Он, видите ли, решается!

— Решается на что?

— Как на что? Идти или не идти к своей бабпфьонке Форотофой, — первой поднялась Хейди.

— Стоп-стоп. Не нравится мне весь этот разговор. Она что, уже здесь?!

— Вполне возможно. Я специально увела вас из санатория и морочу вам голову, ожидая, когда ее доставят.

— Позвольте, но ведь несколько минут назад вы говорили, что ее еще вроде бы только разыскивают.

— Разве? Странно.

В ту же минуту из долины, которая подходила к строениям санатория, донеслись звуки автомобильного мотора.

— Судя по всему, это как раз и везут вашу «баб-пфьонку Форотофу», — произнесла Хейди, проследив, как легковая машина скрылась по ту сторону здания, где обычно останавливался транспорт, которым прибывали отдыхающие. Вышел ли кто-либо из нее, этого Хейди и Власов видеть не могли.

— Уму непостижимо!

— Ничего не поделаешь, придется постигать, мой генерал генералов, — с нежной мстительностью посоветовала ему Хейди, решительно направляясь к тропе, ведущей к главному корпусу. — Встретитесь со своей Форотофой, побудете с ней, посоветуетесь, а потом уже будем окончательно решать.

— Странная вы баб-пфьонка, — мрачно и почти оскорбленно ухмыльнулся Власов. — Какого дьявола вы заварили всю эту бурду, да еще и после помолвки? Ведь можно было выяснить все это до нее, в стремени, да на рыс-сях.

— Какой смысл выяснять? Ведь до последнего дня у меня не было уверенности, что вы всерьез намерены жениться на мне. Вот теперь, когда вы официально объявили об этом, можно и столь же официально проверить искренность ваших намерений.

— А если я предпочту остаться со своей «баб-пфьонкой Форотофой»? — спросил Андрей, тоже поднимаясь. — Что тогда вы скажете своим Биленбергам, происходящим от грюнвальдских рыцарей?

С минуту Хейди молча ступала по тропинке впереди него. Казалось, она занята только тем, чтобы внимательно смотрела себе под ноги, и вообще, передвигалась с такой роковой нерешительностью, словно пребывала на заминированном поле.

— Тогда я, очевидно, буду чувствовать себя столь же неловко, как вы сейчас. С той только разницей, что судьей вашей неловкости являюсь я одна, а судьей моей — окажется добрая половина командного состава войск СС, всех, кто знал и знает меня, моего мужа, весь наш род.

Власов уважительно и в то же время виновато помолчал. Это он, для немцев — человек без рода-племени, мог не волноваться за свою репутацию несостоявшегося жениха. У Хейди все выглядело намного сложнее.

10

Едва Берия освежил в памяти все, что было связано с «делом коминтерновцев», и вернул эту папку в сейф, как на столе его ожил телефон. Тот самый, «сталинский», прямой.

— Как считаешь, Лаврентий, теперь он… — сделал вождь многозначительную паузу после этого местоимения, — готов будет к важному для нас обоих обсуждению?

«А вот тебе и расшифровка того самого, сказанного вождем „про себя“»! — воинственно улыбнулся Берия, как улыбался всякий раз, когда самоутверждался в своей склонности к предвидению.

— И чтобы готов был, как тогда, во Львове?..

Сталин покряхтел в телефонную, попыхтел своей курительной трубкой и лишь после этого многозначительно подтвердил:

— Как тогда.

— Но тогда мы ничего не теряли, поскольку речь шла о территориях, которые отходили к нам. Вопрос заключался лишь в том, какие именно земли.

— Встречу готовил ты, Лаврентий.

— У меня на столе как раз лежит папка, в которой…

— Знаю, — прервал его Сталин.

— Немцы потребуют Прибалтику и попытаются установить свой «Восточный вал» по Днепру, — сказал Берия, улавливая, чего именно ждет от него Верховный. — Если учесть, что они все еще мечтают о «Восточном вале» по Волге, от Астрахани до Архангельска, то…

— Волги им не видать! — отрубил Верховный.

— И не увидят, это понятно, — по-грузински ответил Берия, нарушая, таким образом, давно заведенное правило их общения, согласно которому первым на грузинский всегда переходил Сталин.

— Внимательно прочти то, первое, мое письмо, — по-русски проговорил Сталин, снимая, таким образом, налет земляческой доверительности, которым всегда сопровождался их переход на язык предков.

Лаврентий понял, что речь идет о том, первом, письме вождя, адресованном послу Германии в СССР Вернеру фон дер Шуленбургу, через которого, собственно, и проходила переписка с фюрером. Ни одного письма, адресованного самому Гитлеру, вождь после себя так и не оставил.