Власть и оппозиции
Шрифт:
Наконец, третьим способом, избираемым отчаявшимися крестьянами в качестве реакции на массовые насилия, стали антиколхозные вооружённые выступления. Об их характере и масштабах свидетельствуют данные, приводившиеся в «Рютинской платформе»: в начале 1930 года в стране прошло более 500 крупных восстаний с тысячами участников в каждом; во многих случаях в этих восстаниях участвовали коммунисты и комсомольцы, порой ими руководили члены партии, а в одном случае — даже районный уполномоченный ГПУ [303].
По данным современных советских историков, в январе — марте 1930 года прошло не менее 2200 массовых выступлений с участием почти 800 тысяч крестьян. Намного большим было число индивидуальных и групповых расправ над организаторами коллективизации и колхозными активистами.
Всё это означало, что страна фактически вступила в новую гражданскую войну. Как признавалось в секретном письме ЦК от 2 апреля 1930 года, если бы процесс насильственной коллективизации (именовавшийся «искривлением партлинии») не был приостановлен, «добрая половина
XVI
Левая оппозиция о коллективизации
В некоторых публицистических работах и художественных, произведениях конца 80-х годов утверждалось, что проведение сплошной коллективизации и раскулачивания — результат восприятия и реализации Сталиным идей левой оппозиции. Доказывая фантастичность этой версии, некоторые серьезные исследователи тем не менее заявляют, что «к сожалению, никто в то время не предложил иных, более приемлемых вариантов, которые дали бы реальную возможность форсировать индустриализацию, не ссорясь с крестьянством…» [305].
Применительно к лицам, входившим в тогдашнее руководство партией, такая оценка вполне правильна. Она применима и к Бухарину, который в самый разгар коллективизаторской гонки взял на себя миссию теоретического обоснования «новой концепции коллективизации». В статье «Великая реконструкция (о текущем периоде пролетарской революции в нашей стране)», опубликованной в феврале 1930 года в «Правде», он оценил происходящий в стране «крутой перелом» как особую форму внутриформационного скачка, к которому партия оказалась теоретически не подготовленной. По-прежнему дорожа своей репутацией теоретика, Бухарин брался исправить этот «пробел» в теории, разъясняя, что процесс перевода сельского хозяйства на социалистический путь проходит не «по „классическим“ формулам педантов: сперва сотни тысяч тракторов, потом переделка крестьянского хозяйства на коллективный лад… Более уместна формула: сперва переделка производственных отношений, потом техническая революция». Перевернувшись на 180 градусов, Бухарин писал, что особенность переживаемого страной крутого перелома состоит в том, что он связан «с чрезвычайным обострением классовой борьбы… Экономика, политика, наука, искусство, религия, философия, быт, школа — повсюду набухли противоречия социальных сил, повсюду гораздо резче прошёл водораздел между старым и новым миром… Но наиболее отчаянная борьба идёт именно в деревне. Здесь быстро и победоносно развивается антикулацкая революция, социально-экономический смысл которой и нужно в первую очередь анализировать». Результаты этого анализа сводились к утверждению, что кулачество оказывает «бешеное сопротивление социалистической реконструкции», а поэтому с ним «нужно разговаривать языком свинца» [306].
Для оправдания разрушительных процессов, которые проходили в деревне (массовый убой крестьянами скота и т. д.), Бухарин выдвигал абстрактный и схоластический тезис о том, что ломка старых общественных отношений всегда имеет своим следствием падение производительных сил.
Таким образом, Бухарин, вплоть до конца 1929 года выступавший против чрезвычайных мер, в начале 1930 года поддержал намного более жестокую и опасную политику в деревне, по сравнению с которой, как отмечал впоследствии Сталин, чрезвычайные меры представляли собой «пустышку» [307]. Так трансформировалась «бухаринская альтернатива» в наиболее критический момент «размолвки» партии с деревней.
Объясняя внезапность перехода к «революции сверху», о недопустимости которой он говорил на протяжении многих предшествующих лет, Бухарин заявлял, что в новую фазу «мы вошли… через ворота чрезвычайных мер и быстро развернувшийся кризис зернового хозяйства». Эта новая фаза, по словам Бухарина, «не была во всех конкретностях предвидена» [308].
Эти рассуждения Бухарина Троцкий критиковал с особенным сарказмом. Сопоставляя контрольные цифры пятилетнего плана, принятые в апреле 1929 года (коллективизация пятой части крестьян в течение 1929—33 годов), с результатами коллективизаторской гонки к марту 1930 года (коллективизация трёх пятых крестьянских хозяйств), он писал: «Если даже принять на веру, что этот размах коллективизации есть сплошной триумф социализма, то одновременно надо констатировать полное банкротство руководства, ибо плановое хозяйство предполагает, что руководство хоть сколько-нибудь предвидит основные хозяйственные процессы. Между тем на это нет и намека. Бухарин, новый, реконструированный, индустриализированный и сплошь коллективизированный Бухарин, признает в „Правде“, что новый этап коллективизации вырос из административных мероприятий в борьбе за хлеб и что этот этап не был предвиден руководством „во всех его конкретностях“. Это очень недурно сказано! Ошибка темпа в плановых расчётах составляет всего-навсего около 900—1000 %. И в какой области? Не в вопросе о производстве наперстков, а в вопросе о социалистическом преобразовании всего сельского хозяйства. Ясно, что кое-каких „конкретностей“ Сталин с Ярославским действительно не предвидели. Тут Бухарин прав» [309].
К числу не предвиденных сталинским руководством «конкретностей» Троцкий относил прежде всего нежелание основной части крестьянства вступать в колхозы. «Мы никогда, как известно, не заподазривали нынешнее руководство в избытке проницательности,— писал он.— Но такой
Троцкий напоминал, что левая оппозиция всегда указывала на два основных фактора, определяющих практические возможности и рамки коллективизации: наличие производственно-технических ресурсов для крупного земледелия и субъективную готовность крестьянства перейти к коллективному хозяйству, в конечном счёте определяемую теми же производственно-техническими факторами: привлечь крестьянина в колхозы может только выгодность для них коллективного хозяйства, опирающегося на высокую технику. С этих позиций он высмеивал выдуманную сталинцами для оправдания «ошибочки темпа в 1000 %» «теорию» о том, что «техника есть дело десятое, и что социалистическое сельское хозяйство („мануфактурное“) можно, перекрестясь, строить при любых средствах производства. Эту мистическую теорию мы, однако, решительно отвергаем… Более того, мы объявляем этой мифологии беспощадную войну, ибо неизбежное разочарование крестьян грозит вызвать жестокую реакцию против социализма вообще» [311].
Уже в февральско-мартовском и апрельском номерах «Бюллетеня оппозиции» были опубликованы первые отклики на сплошную коллективизацию и раскулачивание. Приведем некоторые выдержки из этих писем, свидетельствующие о том, что «неразоружившиеся» оппозиционеры, сохранявшие связь с Троцким, с самого начала решительно отвергали эту политику, которая была воспринята ими как грубейший разрыв с принципами социалистического строительства. «Административному „введению“ социализма в деревне на „конной тяге“ должен быть определённо положен конец… Лозунг „раскулачивания“… должен быть осуждён, как авантюристический». «Причины нового ультраавантюристического взлета центризма коренятся именно в факте размычки с середняком. Вместо того, чтоб этой действительности прямо посмотреть в глаза, центристы думают, что схоластически созданная в теории и административно введённая на практике „коллективизация“ снимет с повестки дня основной вопрос о правильных классовых взаимоотношениях в деревне» [312]. «То, что мы говорили о гибельности нынешней путчистской политики центризма, целиком оправдывается». «Я за отмену „сплошного“ безобразия — то бишь сплошной коллективизации с помощью прокурорских „разъяснений“, я против „выкорчевывания корней капитализма“ на конной тяге, в порядке энтузиазма агентов ГПУ, я — против „перевода“ мелкого земледелия на „социалистические“ рельсы в течение 1—2 лет». «То, что сейчас происходит, вернее было бы назвать попыткой милитаризации крестьянского труда» [313].
Развернутый анализ первого этапа сплошной коллективизации содержался в статье Троцкого «Экономический авантюризм и его опасности», написанной 13 февраля 1930 года. В ней подчеркивалось, что курс на сплошную коллективизацию и раскулачивание «представляет отнюдь не меньшую, в некоторых отношениях более острую опасность, чем вчерашний».
Троцкий напоминал, что в 1925—27 годах левая оппозиция предлагала другой, конструктивный путь — более решительное налоговое обложение верхних слоёв крестьянства в целях уменьшения дифференциации в деревне и ускорения индустриализации. В ответ на это правящая фракция отрицала наличие кулацких накоплений и обвиняла оппозицию в стремлении «ограбить крестьянство». «Кулак тем временем вырос в серьезную величину, повёл за собой середняка и подверг промышленность и города голодной блокаде… Бюрократии пришлось круто менять политику. Объявлен был крестовый поход против кулака. Те меры, которые накануне предлагала оппозиция для ограничения эксплуататорских тенденций, оказались сразу превзойдёнными, когда началась борьба с кулаком за хлеб» [314]. Поскольку кулак не отделён от середняка какой-либо непроницаемой перегородкой, несогласованные административные удары посыпались не только на кулака, но и на середняка. [«]Крутой и панический поворот политики в деревне привёл к почти полной ликвидации нэпа, т. е. рынка, без которого не может существовать крестьянин как мелкий производитель. Поскольку ворота рынка оказались на замке, крестьяне, и прежде всего их верхние слои, настроившиеся за несколько лет „либеральной“ сталинско-бухаринской политики на фермерско-капиталистический лад, внезапно уперлись в тупик. Крестьянство, которое после всего опыта революции не склонно легко вступать на путь гражданской войны за рынок, стало метаться в поисках других путей и шарахнулось в единственно открытые ворота — коллективизации» [315].
В момент, когда писалась статья, Троцкий не обладал достаточными сведениями как о масштабах насилия над крестьянством, так и о масштабах ответных антиколхозных выступлений крестьянских масс (все эти сведения тщательно скрывались). Тем не менее он решительно отвергал иллюзии о том, что Сталин, загнавший за несколько месяцев большинство крестьян в колхозы, одержал решающую победу над крестьянством. Троцкий подчеркивал, что форсированная коллективизация, представлявшая грубую эмпирическую попытку спастись от последствий политики 1923—27 годов, приняла эпидемический характер меры отчаяния и предстала перед крестьянством прежде всего в виде экспроприации всего его достояния. Поэтому никакие, даже самые жестокие меры не способны предотвратить социальный взрыв в деревне. Первым предвестником и выражением этого неминуемого взрыва Троцкий считал массовый убой крестьянами скота, ведущий к истощению производительных сил сельского хозяйства.