Власть и оппозиции
Шрифт:
L
Перелом в стратегии Троцкого
17 июля 1933 года, после прихода к власти во Франции блока радикалов и социалистов, Троцкий получил от французского правительства разрешение на проживание в этой стране.
В первые годы изгнания Троцкого, когда у Советского Союза были напряжённые отношения с Англией, сталинская печать называла его «агентом Чемберлена», а в 1931—32 годы, когда Троцкий выступал за политику единого фронта как единственной возможности раздавить фашизм,— агентом социал-демократии. В 1933 году коминтерновская пресса стала называть его «презренным агентом французского правительства», приехавшим во Францию для того, чтобы помочь ему готовить интервенцию против СССР. «Юманите» ежедневно печатала погромные статьи,
Не менее яростные нападки на Троцкого шли со стороны германских фашистов. После прихода Гитлера к власти в Германии, где работы Троцкого имели особенно широкое распространение, нацисты запретили и сожгли их вместе со всей остальной марксистской литературой. Выходивший в Берлине «Бюллетень оппозиции» должен был перенести свое издание в Париж. Геббельсовская газета «Ангрифф» называла Троцкого «самым большим антифашистом в мире», «заговорщиком и террористом», который «не ищет ничего иного, как очагов беспорядков, из которых он смог бы разжечь пламя, чтоб осуществить завещание Ленина: подчинить весь мир Москве, большевизму». Как бы вторя сталинской пропаганде, стремившейся добиться максимальной изоляции Троцкого, геббельсовский орган предлагал практическое решение: «отправить Троцкого на остров, столь же голый и пустынный, как св. Елена (куда был сослан Наполеон.— В Р.)». По приказу Геббельса в Берлине была расклеена афиша с провокационными комментариями к выдержкам из писем Троцкого, обнаруженных при обысках у антифашистов [870].
Незадолго до приезда во Францию Троцкий сделал последнюю попытку воззвать к чувству ответственности советского руководства. В секретном письме, направленном в Политбюро, он писал: «Обстановка в стране и в партии вам видна ближе, чем мне… Совершенно безнадежной и гибельной является мысль овладеть нынешней обстановкой при помощи одних репрессий… Самой близкой и непосредственной опасностью является недоверие к руководству и растущая вражда к нему. Вы знаете об этом не хуже меня. Но вас толкает по наклонной плоскости инерция вашей собственной политики, а между тем, в конце наклонной плоскости — пропасть» [871].
Цель своего письма Троцкий видел в том, чтобы заявить о доброй воле левой оппозиции к переговорам и соглашению с руководством ВКП(б), направленному на то, чтобы «перевести партию на рельсы нормального существования без потрясений или с наименьшими потрясениями». Он подчеркивал, что восстановление в партии режима доверия возможно только при том условии, что будет обеспечено «открытое и честное сотрудничество исторически возникших фракций, с целью превращения их в течения партии и их дальнейшего растворения в ней» [872].
Это обращение было вызвано, по-видимому, тем, что Троцкий, знавший о колебаниях и тревоге, которую испытывали в связи с катастрофической ситуацией в стране даже высшие слои бюрократии, ещё надеялся на то, что среди них найдутся силы, способные поставить интересы партии и страны над интересами сохранения своей власти.
Лишь после того, как вместо ответа на это обращение до Троцкого дошли известия о новой серии расправ правящей клики над старыми и новыми оппозициями, он принял решение круто изменить свою политическую стратегию. Если до середины 1933 года он призывал своих сторонников в СССР бороться за кардинальное реформирование партийной политики, то теперь он публично объявил о невозможности «мирной», «уставной» перегруппировки партийного руководства и устранения Сталина в порядке партийной реформы. «После опыта последних лет,— писал он в октябре 1933 года,— было бы ребячеством думать, что сталинскую бюрократию можно снять при помощи партийного или советского съезда. Следующие съезды были бюрократическими парадами… Для устранения правящей клики не осталось никаких нормальных, „конституционных“ путей. Заставить бюрократию передать власть в руки пролетарского авангарда можно только силой» [873].
С эти выводом был связан и другой вывод, сделанный Троцким в 1933 году,— о завершении термидорианского перерождения советского государства. Конечные итоги этого процесса он видел в том,
Троцкий подчеркивал, что большевистская партия полностью утратила прогрессивную роль, которую она играла после Октябрьской революции. Бесконтрольная власть аппаратной бюрократии привела к глубокому перерождению как экономики, так и политической системы советского общества. Показывая общие корни этих процессов, Троцкий проводил параллель между судьбой денег и государства в советском обществе. «Диспропорции хозяйства ведут бюрократию на путь возрастающей бумажно-денежной инфляции. Недовольство масс материальными последствиями хозяйственных диспропорций толкает бюрократию на путь голого принуждения. Хозяйственное планирование освобождается от ценностного контроля, как бюрократическое усмотрение освобождается от политического контроля… Можно сказать, что и диктатура пролетариата отмирает в форме бюрократической инфляции, т. е. чрезвычайного разбухания насилий, репрессий и произвола. Диктатура пролетариата не растворяется в бесклассовом обществе, а перерождается во всевластие бюрократии над обществом» [875].
Окончательно подавление всех демократических институтов в партии и стране особенно тяжело сказалось на судьбе левой оппозиции. Она находилась в СССР в таких тяжёлых условиях, которые исключали для неё возможность играть руководящую роль в международном масштабе. Революционный центр тяжести передвинулся на Запад, где левая оппозиция могла действовать легально и привлекать в свои ряды новых сторонников. Исходя из этого, Троцкий сделал вывод, что «группировка „левой оппозиции“ в СССР сможет развернуться в новую партию только в результате успешного формирования и роста нового Интернационала» [876].
С 1933 года начался новый этап борьбы между сталинизмом и левой оппозицией.
Заключение
В конце 1961 года, когда в СССР и в зарубежных коммунистических партиях развернулась вторая волна критики сталинизма, П. Тольятти подчеркивал: «Я продолжаю считать не вполне удовлетворительным ответ на… вопрос (о причинах возникновения и утверждения сталинизма.— В Р.), когда всё сводят к личным отрицательным качествам Сталина, которые, впрочем, были замечены и разоблачены в свое время Лениным… Необходимо копнуть глубже, проанализировать объективные условия развития советского общества, но не для того, чтобы оправдать то, что сегодня разоблачают, утверждая… что „иначе быть и не могло“, а чтобы лучше понять происшедшее и извлечь из него урок для всех» [877].
К сожалению, такой анализ не был проведён в Советском Союзе, где после «дворцового переворота» 1964 года, свергнувшего Хрущёва, официальная критика сталинизма была полностью свернута. Поворот к объективному изучению противоречивых и трагических аспектов истории советского общества наступил лишь в конце 80-х годов. Однако по мере перерождения «перестройки» в движение по пути реставрации капиталистического строя честный научный анализ был перекрыт новой волной фальсификаций, не менее фантастических и произвольных, чем фальсификации сталинской школы.
Пожалуй, наиболее предвзятым оценкам подвергся исторический период, рассматривавшийся в нашей работе. В многочисленных публицистических статьях сталинский «великий перелом» либо объявлялся закономерным продолжением революционной стратегии большевизма, либо трактовался как поворот Сталина к «троцкизму», внезапно осуществлённый после проводимой им «правильной» политики 1923—27 годов. При этом, подобно советской официальной историографии, публицисты из лагеря т. н. «демократов» фактически замалчивали даже то важнейшее обстоятельство, что принудительной коллективизации сопутствовала фактическая гражданская война, которой значительная часть крестьянства ответила на произвол и насилия, творимые в деревне. Эта важнейшая страница послеоктябрьской истории не вписывалась в рамки ни просталинистского тезиса о «монолитном единстве» советского общества, ни антикоммунистических концепций с их отрицанием классовой борьбы.