Власть и оппозиции

Роговин Вадим Захарович

Из априорных схем об органичной преемственности большевизма и сталинизма вытекала и версия об абсолютной произвольности сталинских репрессий. Эту версию разделяли (хотя по принципиально разным основаниям) и сталинисты, и антикоммунисты, считавшие, что политический режим, созданный Октябрьской революцией, не подвергся перерождению. Сторонники этой версии не связывали сталинский террор с логикой внутрипартийной борьбы, заставлявшей Сталина отвечать чудовищными контрударами на нараставший в партии протест против его политики.

В 1928—33 годах этот процесс был ещё далек от своего завершения. Внутри партии продолжалась ожесточённая политическая борьба, существенно отличавшаяся, однако, по своему содержанию и формам от внутрипартийной борьбы предшествующих периодов. Импульс этой борьбе был дан поворотом сталинской клики к проведению антинародной политики,

обрушившей жестокие удары не только на крестьянство, но и на все остальные классы и социальные слои советского общества — пролетариат, беспартийную интеллигенцию и даже на значительную часть правящего слоя. Этот поворот оказался возможным потому, что в борьбе с оппозициями 20-х годов правящая фракция, и прежде всего сам Сталин, почувствовали, что они не могут проводить гибкую, предусмотрительную и динамичную политику и главное — убедить в её правильности партию идейными методами, как это происходило при Ленине. Поэтому они добились установления такого партийно-государственного режима, при котором политические разногласия перестали разрешаться путём коллективного общепартийного обсуждения дискуссионных проблем. Замена принципиальных дискуссий методами административного командования и отсечения инакомыслящих привела к утверждению системы бюрократического абсолютизма, способной поддерживать и укреплять себя лишь с помощью массовых политических репрессий. Это коренное изменение политической системы и обусловленная им политика экономического авантюризма в свою очередь вызвали новый взрыв оппозиционных настроений в партии.

Перед вдумчивым читателям этой книги непременно встанут вопросы: не возникает ли на её страницах тот же самый образ прошлого, который культивируется в бесчисленных писаниях современных «демократов»? Чем отличается критика сталинизма слева от его критики справа? В чём принципиальное отличие марксистской оценки исторической реальности 20—30-х годов от оценок ренегатов коммунизма типа А. Яковлева или Д. Волкогонова?

Философско-социологический аспект этих непростых проблем был раскрыт ещё в 70-е годы выдающимся советским философом М. А. Лифшицем в полемике с идеологическими предшественниками тотальной антикоммунистической кампании, ныне прокатывающейся по всем республикам распавшегося Советского Союза. Отмечая неизбежность совпадений между «карикатурой, внешней, сатирической и её… реальной моделью, как будто оправдывающей реакционную критику…», философ объяснял наличие таких совпадений явлением «классовой правды» врага, т. е. реальным содержанием, обнаруживающимся «в самых злобных выпадах против социализма» [878].

«Как бы ни были противоположны точки зрения,— писал Лифшиц,— существует объективное содержание человеческой мысли. Поэтому совпадения возможны. Но когда двое говорят одно и то же — они говорят не одно и то же, а совсем разное» [879]. Отрицание возможности совпадений марксистских исторических констатаций с «классовой правдой» противников коммунизма ведёт к скатыванию на позиции вульгарной социологии, рассматривающей человеческую мысль не как отражение реальности, а как чисто субъективное выражение определённой социальной позиции. Марксистская социология отделяет в «смеси истинного и ложного», присутствующей во всех реакционных идеологических построениях, объективное содержание феноменов общественной жизни и общественной психологии от их извращённого толкования, служащего ретроградным политическим целям.

Лифшиц подчеркивал, что «классовая правда» врага включает две взаимодополняющие ипостаси: 1) «И верно, да скверно!» (на основе анализа реальных исторических фактов и тенденций, содержащего элементы объективной истины, делаются реакционные социологические и политические выводы); 2) «И скверно, да верно!» (ложные истолкования истории и социологические обобщения паразитируют на ошибках и преступлениях, которые имели место в реальной исторической практике).

Для выявления различий между «внешней, сатирической карикатурой» и правдивой исторической картиной оказывается бесплодным проведение «абстрактных разграничительных линий», игнорирование «диалектических схождений и расхождений идей, вплоть до соприкосновения противоположного» [880]. Такими «абстрактными разграничительными линиями» изобиловали официальная советская историография и социология времён сталинизма и застоя, огульно отметавшие все констатации и выводы своих оппонентов как выражение «вражеской клеветы».

Однако отвержение «абстрактных разграничительных линий» не избавляет от необходимости выявлять конкретные разграничительные линии

между историческими оценками, выдвигаемыми приверженцами непримиримых идеологических позиций. Первой такой разграничительной линией является отношение к внутрипартийным оппозициям, численность и влияние которых нынешние антикоммунисты стремятся всячески преуменьшить (Д. Волкогонов, например, договаривается до того, что в 30-е годы «реальных троцкистов в стране было… максимум три-четыре сотни» [881]). В действительности через левую и другие антисталинские оппозиции прошли многие тысячи большевиков, в том числе почти все наиболее видные деятели героического периода русской революции. Конечно, многие из них «сломались» ещё до того, как попали в жернова сталинских тюрем и лагерей. Однако даже из фактов, приведённых в этой книге (а многие эпизоды оппозиционной борьбы продолжают оставаться скрытыми в российских архивах), вырисовывается картина широкого распространения в партии оппозиционных, антисталинских настроений. А тот факт, что деятельность оппозиций 1928—33 годов развертывалась в чудовищных условиях тоталитаризма и была сопряжена для их участников с тягчайшими жертвами и опасностями, отсекает довод, будто оппозиционерами в те годы были «наивные мечтатели» или люди, которые просто «рвались к власти».

Зафиксированная в оппозиционных документах по свежим следам исторических событий картина преступлений сталинской клики выглядит не менее трагичной, чем «обличения задним числом», идущие сегодня из лагеря политических перевёртышей, вчерашних защитников сталинистских исторических версий. Но эта схожесть исторических констатаций лишь ярче выявляет вторую разграничительную линию, связанную с трактовкой соотношения между большевизмом и сталинизмом. Если в глазах антикоммунистов преступления сталинизма рассматриваются как проявления «сатанизма» большевиков, их изначальной иррациональной страсти к насилию над беззащитными людьми, то коммунистические оппозиции четко отделяли борьбу против действительных классовых врагов от борьбы против собственного народа и поэтому рассматривали сталинские преступления как жесточайшее поругание большевистских принципов и традиций.

Даже в условиях гражданской войны, когда белогвардейские армии и заговорщики действовали в прямом союзе с интервенцией четырнадцати капиталистических держав, большевики не пошли дальше экспроприации крупных средств производства и частичной экспроприации потребительского имущества (например, жилищное «уплотнение») помещиков, капиталистов и других хозяев царской России. Сама по себе принадлежность к классу крупных собственников не влекла за собой ни депортации, ни других политических репрессий. В отличии от этого раскулачивание, обращённое по замыслу его организаторов против мелких собственников (а фактически — и против значительной части середняцких слоёв деревни), свелось к тотальной экспроприации всего их производственного и потребительского имущества и к их депортации.

Третья разграничительная линия возникает при обсуждении вопроса об альтернативах развития советского общества. В работах нынешних «демократов» настойчиво варьируется мысль о том, что только такой «социализм» (сталинский, кровавый, казарменный, тоталитарный) мог быть построен в результате претворения в жизнь «доктринальных предпосылок» марксизма и политической стратегии большевизма. Наиболее убедительными опровержениями этого мифа являются и критическая, и позитивная, конструктивная стороны платформ всех антисталинских оппозиций, в состав которых входили наиболее политически зрелые и теоретически подготовленные большевики. Их критика сталинизма развертывалась с позиций марксистских взглядов на социализм и пути его строительства.

Знакомство с «аграрными» разделами этих программ наглядно убеждает, что большевистская, социалистическая альтернатива исторически сложившемуся течению событий (которую отстаивали в рассматриваемый период и «левые» и «правые») состояла в постепенном и добровольном развитии кооперативного движения на селе от менее к более высоким формам при ограничении частнокапиталистических элементов на основе налоговой политики и других, по преимуществу экономических мер. К этому следует прибавить, что если бы политика правящей фракции, начиная с 1923 года, не претерпевала резких шараханий — от благоприятствования частному накоплению в кулацких хозяйствах до бессмысленного насилия по отношению к тем, кого ещё недавно призывали «обогащаться», то коллективизация могла быть осуществлена без фронтального столкновения с широчайшими массами крестьянства, повлёкшего неисчислимые человеческие и материальные жертвы.