Власть колдуна (Остров в Лантике)
Шрифт:
– Ха-ха! – громко рассмеялся Виталий. – Может, ему и шашлык на палочке подать?
– Но ты ведь кушал сегодня колбаску? – спросил Гена, и в купе после этих слов наступила тишина.
– А что ты еще скажешь? – осторожно произнес Виталий.
Гена был сильным парнем, неожиданно сильным. Он был не очень воспитанным, но когда работаешь под землей горнорабочим очистного забоя, невоспитанность не имеет большого значения. А Гена работал под землей уже десять лет, и это кое-что значило. Вкалывать приходилось большей частью согнувшись, это портило фигуру, но что касается физической силы... Гена взял Виталия за грудь, почти без усилий захватив пятерней все его одежки, приподнял и поставил перед собой.
– Я вру? – спросил он.
– Врешь.
– А это что? – Гена показал на отдувающийся карман брюк.
– Не твое дело.
– Если это не колбаса, я сам подставлю тебе физиономию, договорились?
– Плевать
– Ну, плевать на нее ты, положим, не будешь, но, если я ошибся, можешь пару раз приложиться к ней.
И коваными пальцами с въевшимся углем Гена взял Виталия за пояс, а второй рукой вынул из его кармана продолговатый сверток. Когда он развернул его, все увидели кусок колбасы со свежим срезом зубов.
– В уборной заперся и жрал, – пояснил Гена. – Вопросы есть? Вопросов нет.
– Стыд-то какой, господи, какой стыд! – прошептал Кравец. – Ведь тебе же бежать надо, бежать, не оглядываясь, пока не упадешь, пока не задохнешься...
– Никто никуда не побежит, – сказал Гена. – Это внутреннее дело нашего купе, и трепаться об этом не стоит. – Он завернул колбасу в бумажку и, оттянув штаны Виталия, сунул сверток обратно в карман. – Кушай на здоровье.
Виталий стоял бледный, пытаясь изобразить лицом презрительную улыбку. Но она у него никак не получалась, он продолжал кривиться нервно и опасливо.
– Дело не в колбасе, – сказал Гена. – Хрен с ней, с колбасой. Дело в том, что так не поступают. У нас за такие хохмы наказывают.
– А за что еще у вас наказывают?
– Не трепыхайся. Скажи лучше, как ты мог жрать икру, которую батя выложил? А конфеты, что старуха принесла? А корюшек сколько тебе досталось? Ну, сказал бы, что будешь жить на своем личном провианте, никто бы и слова поперек... Уважать бы тебя, конечно, не уважали, но зато и морду бить бы не стали. А так – надо.
– Дать ему под зад коленкой, да и ладно, – предложил Кравец. – Испачкаешься только.
– А мне не привыкать – под землей работаю. Рискну еще раз, в нерабочее время. Я, конечно, некрасиво поступил, у самого тошнота вот здесь, – Гена постучал кулаком по груди. – В чужой карман полез, колбасу искать начал – тошно. Но что делать? Пусть бы хоть в остальном человеком был – тоже нет...
– Заставить его съесть эту колбасу вот сейчас, при всех, – сказал Грачев.
– Думаешь, подавится?
– Может, стыдно станет.
– Особенно мне понравились его слова, когда он о наших людях говорил... Ими гордиться надо, их на руках носить надо...
– Это когда он батину икру жрал, – сказал Гена. И тут же набил Виталию морду. Вообще-то он бил его по лицу, но когда бьют по лицу, говорят, что бьют по морде. Сначала он чувствовал себя скованно, потому что тот совсем не сопротивлялся, но, озлившись, несколько раз приложился и кулаком. А после этого вышвырнул Виталия за дверь и с грохотом задвинул ее. Но через секунду дверь снова раскрылась. На пороге стоял длинный, красивый и заплаканный Виталий.
ВИТАЛИЙ. – Ну что, справились? Да? Сколько же вас? Трое? Четверо? Справились... Поздравляю. Какие вы мужественные и отважные! Как же – не побоялись! А я презираю вас! Всех! Если хотите знать, я всегда презирал вас, с самого начала. Ведь все вы ничего собой не представляете! Жалкие людишки, которым внушили, что они владыки мира и собственной судьбы! Ха, носители высокой морали! Не смешите! Вы носители и владыки собственных штанов и не больше. Ах, как вы сейчас чисты и благородны! Какой справедливый поступок совершили! Ваши дети гордиться будут вами, равняться! Как же – наказали негодяя, который от них колбасу утаил... Бей его, он колбасы нам не дал! А сами, сами вы чище?! И нет у вас ни одного пятнышка на совести? Ни одного? Ты, шахтер, ты только снаружи черный, да? А внутри ты наше самое красное солнышко? А ты, писака, ты никогда никого не обманул? Правду всегда писал? С бабой чужой не путался? И не мечтал никогда о чужой бабе? Или мечтал да не хватило смелости, за карьеру испугался? Ну?! А я знаю – каждый из вас сейчас мог бы оказаться на моем месте, каждый! Скажу больше – каждый из вас уже был на моем месте, всем вам уже били морды, может, не так, как это сделал шахтер, но били вам морды, били! Вы просто мстите. Мол, били мне, и я буду бить. Раз случай подвернулся – не упускать же! Так приятно – не один я подлый, все такие! Ха! Колбасу в кармане увидел и вроде сам чище стал, благороднее, выше! Очерк о нем в газету! Воспитывайтесь, массы, вам есть с кого пример брать! Скажите, пожалуйста, – желудочки у них подвело, колбаски захотелось!.. А ты, батя, что молчишь? Тебе до сих пор за меня стыдно? От стыда язык колом стал? А признайся, батя, положа руку на свое старое, лживое сердце, ничего ты в жизни не сделал такого, за что тебя можно на скамью посадить? Не украл никогда? Не обманул? Даю голову на отсечение – преступник ты. Я не знаю, судили тебя или нет, но знаю, уверен – судить тебя надо. Пока нас не поймали, все мы чисты... А уж если попался кто – тут же готовы накинуться и сожрать! Чем больше урвешь – тем больше с тебя спишется. Ну, батя, скажи, сколько лет тебе можно дать за дела, о которых никто не знает? А тебе, шахтер? А тебе, писака? Над каждым из вас висят годы – над одним пять, над другим – десять, а то и все пятнадцать. Над каждым срок. А колбаса... Нет, немного вы с себя спишите этой колбасой... И если уж так она вам всем поперек горла стала – берите ее! Нате! Подавитесь!
КАК ЭТО ПОНИМАТЬ... Длинная фигура Виталия, изогнутая в проеме двери, его искаженное злобой лицо, слова, которые он выкрикивал, задыхаясь, почти нечленораздельно – все это угнетало. Казалось, хриплые и рваные слова, как назойливый лай, до сих пор метались по маленькому купе.
Первым не выдержал Гена. Он взял шапку и вышел. Все поняли – на крышу. Вслед за ним поднялись Алик и Грачев. Они остановились в тамбуре. Через раскрытую наружную дверь, через дыру в снегу свободно лился яркий дневной свет. После полумрака вагона он слепил, казался неестественно сильным, будто там наверху стояли десятки мощных юпитеров, направленных сюда, в тамбур...
– Немного же ему, однако, потребовалось, чтобы вот так расколоться, – медленно проговорил Грачев.
– Тепличный он какой-то... Искусственник.
– Это у него есть, – согласился Грачев. – Понимаешь, Алик, есть вещи, которые как бы определяют цену всему остальному. Они не падают в цене ни при каких условиях, ни при каком строе... Даже о самом обществе можно судить по тому, как оно относится к этим вещам – дружба, взаимовыручка, верность... Тот же Виталий... Ему еще в школе сказали, что если он будет соблюдать эти правила, то станет хорошим мальчиком. Он ответил – ладно, буду. И начал жить. По своему разумению. Оказал кому-то услугу – назвал взаимовыручкой. Познакомился с нужным человеком и, пожалуйста, – дружба. Заложил кого-то, предал – вот тебе и принципиальность. Он даже не представляет, что у всех этих понятий может быть какое-то другое значение... Бывает, увидишь в журнале красивую кинозвезду – ахнешь. А повстречай я ее на улице, ведь не узнаю. И проще она будет, и бледнее, и насморк у нее не исключен. С ним случилось то же самое. Начитался о мужестве, романтике – восхитился, а встретился с ними – не узнал. Вот если бы он прочитал где-нибудь о нашем подснежном существовании и снова попал бы в такую же переделку... О! И колбасу не стал бы прятать. Мужественно и красиво умирал бы от голода, зная, что не умрет и что о нем напишут хорошие слова. Понимаешь, многие начинают ценить соседа, лишь когда о нем напишут в газете или покажут по телевизору. После этого они и поздороваются, и пакости ему не сделают, и вообще будут вести себя с ним по-человечески. Они сами становятся как бы выше, общаясь с известным человеком. И свой город начинают любить, когда увидят его на открытках. Собственную жизнь, сами себя ценят лишь после того, как ими заинтересуются где-то вверху, когда сверху получат подтверждение собственной значимости... Такой тип ни во что не ставит человека, если о том нигде не написано. Его не интересуют твоя честность, порядочность, он смеется над ними. Преданность делу называет наивностью, бескорыстность – слабостью, верность – глупостью. И люди для него в самом деле ничтожества, ты же слышал, как убежденно он кричал о нашем ничтожестве. А раз так, значит, оправдана любая подлость, потому что это уже не подлость, а обыкновенное равнодушие. Знаешь, иногда, чтобы понять человека, я представляю себя в полной его власти, настолько полной, что он даже волен расстрелять меня, если захочет.
– Не хотел бы я оказаться во власти нашего крестника, – сказал Алик.
– Тебе это не грозит.
– Почему... Видишь ли, Володя, он был вежливым, остроумным человеком, пока не встрял в эту колбасную историю... Но не случись этого, таким бы и остался. Для нас. А сколько вежливых и остроумных людей ходит сейчас по коридорам с кожаными папками? Володя, ты точно знаешь, что они имеют в виду, говоря о дружбе и взаимовыручке? Мне почему-то кажется, что у каждого из них в папке лежит спрятанный кусок колбасы...
Промерзнув, они вернулись в купе и некоторое время молчали. Лежа на своих полках, мысленно продолжали разговор. А когда через полчаса Алик поднялся, опершись о вторую полку, рука его наткнулась на неподвижно лежащего Кравца. Он невольно отдернул руку, и, хотя не проронил ни звука, Грачев почувствовал внезапно возникшее в купе напряжение.
– Что там у тебя? – спросил он.
– Старик, кажется, того... Вроде умер.
– Как умер?! Может, заснул?
– Неподвижный он какой-то...