Власть колдуна (Остров в Лантике)
Шрифт:
– Ах ты, мать твою за ногу, – повторил он, но уже протяжно, с восхищением и в то же время с неверием в то, что он видел. Он посмотрел на дорожку над составом, которая странно обрывалась среди снежных заносов, взглядом дошел до последнего вагона, скользнул по поверхности снега и только тогда увидел то, что должен был увидеть с самого начала – темную точку километрах в пяти. От нее шла вверх и опускалась крутая струя снега. На фоне неба она казалась маленькой розовой радугой, живой и трепещущей.
Шел ротор.
Он медленно, но неумолимо приближался, отбрасывая далеко в сторону тонны снега и оставляя за собой глубокую траншею в снегу. На дне траншеи лежали свободные, долгожданные рельсы. Снежная радуга становилась
Пробормотав что-то нечленораздельное, Гена, скользя расползающимися ногами по покатой крыше, подбежал к норе, нырнул в нее и свалился в вагон.
– Подъем! – заорал он еще в тамбуре. – Подъем! Ротор! Все наверх! Ротор идет!
И радостные, неверящие, сомневающиеся голоса заглушили все, что говорил Гена, что он объяснял – его не слушали. Да и что он мог добавить к тому, что уже сказал? Через несколько минут наверх высыпали все пассажиры. Они появлялись словно из ничего. Всего две-три минуты назад здесь была пустая равнина, и вот уже на снегу стоят несколько сот человек. Обнимались, целовались и плакали люди, которые еще неделю назад не были даже знакомы друг с другом. Гортанно орала армянская строительная бригада, сверкали золотыми зубами и белками глаз цыгане, радуясь, как дети – легко, беззаботно, так, словно произошло событие, которое навсегда избавило их от всех лишений и невзгод, словно достигли они наконец цели, к которой шли не один год, не один век.
– Если по глотку и одним мужикам, то хватит, – сказал Гена и во главе растущей на глазах толпы, обнажив в улыбке крепкие прокуренные зубы, направился к своему вагону. Постепенно к нему примыкали все новые и новые мужички, и вот уже перед лестницей в вагон выстроилась очередь. А кто догадливей, бросились к своим вагонам и примчались к Генкиной каюте через тамбуры и узкие, не приспособленные к бегу коридоры. Два добровольца взялись помогать Гене. Словно проверяя масло в моторе, он сначала опустил в канистру палочку, посмотрел, какая часть ее намокла, пошевелил губами, глядя в потолок, и повернулся к напряженно ожидающим лицам.
И улыбнулся.
И будто одна общая улыбка пробежала по вагону. Гена улыбнулся, чуть раздвинув губы, ему ответили улыбками пошире, в середине очереди, почувствовав, что все идет отлично, улыбнулись широко и радостно, а в тамбуре уже слышался полновесный смех.
– Ну, за освобождение!
А когда все снова поднялись на крышу, радуга стала намного ближе, крупнее и из розовой превратилась в белую. Но ждать все-таки было еще долго, и те, что спускались вниз отогреться, а потом снова поднимались на крышу, видели – ротор становился все ближе и крупнее. Наслаждение было уже в том, что он продвигался как бы скачками, и каждый, поднимаясь на крышу в очередной раз, чувствовал себя все ближе к празднику. Так, наверно, бывало со всеми в детстве – ты ложился спать пораньше, чтобы быстрее наступил праздник.
И, наконец, буферы ротора и состава соприкоснулись, вагоны вздрогнули, между ними шевельнулся и осел снег.
А потом поезд, словно еще не веря в свои силы, медленно шел по дну глубокой траншеи, и мимо окон вагонов проплывали плотные извилистые слои снега. Они уже не вызывали раздражения – с ними прощались.
ОСТРОВ, КОТОРЫЙ ВСЕГДА С ТОБОЙ. Ты не видел Острова всего, и от этого не проходит в тебе чувство вины, будто ты обманул чье-то доверие. Не видел, как талая вода по весне затопляет улицы Анивы, как замерзает северный порт Москальво, как вьются дельфины вокруг судов, слушая гремящую с палубы музыку, не видел еще многого, и поэтому живет в тебе вина.
А может быть, это чувство голода, которое должно оставаться всегда —поднимаешься ли ты из-за стола, расстаешься с девушкой или уезжаешь из хороших мест. Оно бережет тебя от пресыщенности, хранит, как неутоленную жажду – мечту снова увидеть когда-нибудь все, с чем расстаешься. Это важнее, чем снова вернуться за стол, к девушке, в места, ставшие родными. Мечта защитит тебя от старости и равнодушия, а жизнь всегда останется неожиданной. В каждом новом дне ты неизбежно будешь находить отзвуки прошлого и надежду на будущее.
В ту минуту, когда самолет, развернувшись над Южным, взял курс на запад, вслед уходящему солнцу, ты, расплющив лицо о стекло иллюминатора, глядя на туманные сопки, вдруг понимаешь, что Остров —это не просто одно из мест, где можно жить и работать. Так же как город твоего детства – не просто скопище домов, трамваев, людей... Это страна, где ты оставил волшебные вещи, о которых никогда не забудешь, потому что сам состоишь из них...
...Пыльные, раскаленные южным солнцем булыжники, сквозь которые растет трава. Осенью трава покрывается инеем, а белые в изморози камни, опавшие за ночь листья блестят на солнце, как фольга. А крутой дикий овраг с заросшими склонами и с холодным чистым ручьем на самом дне! А некрашеное окно на корявой улочке, окошко, мимо которого ты проходил, будто мимо своего будущего, своего несбыточного будущего... Еще эта сирень с сумасшедшим весенним запахом – от него колотилось сердце и хотелось хлебнуть чего-то запретного, недоступного, но по праву принадлежащего тебе, хотя бы потому, что ты есть и хочешь этого.
Иногда тебе кажется, что до сих пор ходит по тем горячим булыжникам веснушчатый мальчишка, которого ты знаешь только по фотографиям в своем альбоме. А осенью он смотрит из подъезда на покрытые инеем листья, а весной до сих пор околачивается возле небольшого окошка, дурея от запаха сирени, и до сих пор идет тот самый дождь и вращается тот самый холодный и мокрый диск телефонного автомата...
Все это продолжается и сейчас, потому что происходило в твоей жизни и стало тобой. Ты сам состоишь из запаха сирени, телефонного писка, бесконечного вращения дырявого колесика, с которого падают капли дождя, и до сих пор светится в небе задернутое штопаными занавесками окошко. И пусть нет уже того домика, все равно за его окнами мелькает иногда знакомая тень – и из этой тени ты состоишь, из того, что ты сказал и что тебе ответили.
Пусть ты уже совсем не похож на веснушчатого мальчишку, пусть ты стал угрюмым и молчаливым, настороженно бродящим по каким-то коридорам —это неважно. Состоишь ты все из тех же вещей – холодных листьев, ночного дождя, розового света из окна. Только меньше всего это стало в тебе.
И освободилось место для другого.
Для Острова.
Даже если через двадцать лет сделать фантастический анализ, то и тогда можно будет найти в тебе холод снегопадов, влажность сопок, насыщенных туманом, лиловое свечение зимнего утра, голубизну озер, которые, кстати, редко бывают голубыми. Но анализ покажет, что в тебе эти озера голубые. И еще в тебе можно будет услышать звон маленьких льдинок, в которые на зимнем ветру превращаются брызги моря, в тебе и тогда будет разгуливать эхо слов, которые ты произнес и которые услышал в ответ...
А каждую весну ты будешь слышать негромкий звон сосулек, а закрыв глаза – видеть пар над мерзлыми болотами, бесшумные призрачные дожди и бесконечные, до самой Японии, до самой Австралии – солнечные зайчики, большие, ворочающиеся, тяжело скользящие на океанских волнах.
Остров навсегда останется с тобой, в твоем тылу, как надежная боевая часть, готовая прийти на помощь по первому зову. А твой мир, который раньше простирался до ближайшей реки, раздвинулся, и ты увидел, что границ вокруг тебя нет. Они где-то за горизонтом, за выпуклостью планеты. Ты вышел к океану и не только к Тихому, перед тобой лежал Великий океан людей. Нельзя сказать, что ты понял его до конца, да и кто может похвастать этим... Но ты убедился, что он есть, что он по-настоящему велик и не нужно жалеть ни сил, ни лет, чтобы узнать это.