Власть колдуна (Остров в Лантике)

Пронин Игорь Евгеньевич

– А что?

– Да ничего... Ты не ерепенься, я к тебе в душу не лезу... Вижу, у вас кой-чего происходит, – Дадонов засмущался, опустил глаза, полез зачем-то в карман.

– А вам-то что за дело, происходит или не происходит?

– А то! Я что хочу сказать... Не обижал бы ты ее.

– Жаловалась?

– О господи, ну и трудно говорить с тобой... Никто не жаловался, сам я надумал поговорить с тобой. И вот о чем... Может, говорить об том и не надо, но скажу... Скажу. Я чего боюсь – как бы девчонка не показалась тебе этакой... вольной. Знаешь, есть вольные от характера, от желания пожить покрасивше, а есть, которые от одиночества

бегут... Оля-то вот как раз из таких. Будешь ты с ней, девчонке ничего другого и не надо. Жениться я, конечно, тебе советовать не могу. По моим понятиям, мал ты еще, учишься опять же... Но если надумаете – милости прошу, можете у меня поселиться, место есть. Вот так, – старик облегченно вздохнул и поднялся. Он потоптался у двери, видно, хотел еще что-то сказать, но промолчал.

– Это что же, она вас просила поговорить со мной? – остановил его Коля.

– А ты что же, и в самом деле думаешь, что она может такое дело мне поручить? – резко спросил Дадонов.

– Да нет... Почему...

– То-то и оно.

– Садись, раз пришел, – сказала Дина. – Чего стоять без толку.

– А можно и с толком стоять?

Сашка оглянулся, раздраженно двинул ногой сумку и сел напротив.

– Может, скажешь что? – спросила Дина. – Про погоду скажи... Сейчас все про погоду говорят.

– Чего про нее говорить... Буран кончился.

– А ты вроде и не рад?

– Чего ж, рад. Все рады, и я трошки, как говорят на Украине.

– Хандришь?

– А видно?

– Я даже знаю отчего.

– Ну?

– Не помню уж, кто... один человек сказал... Только ты не подумай, что это к тебе относится.

– Так что же он сказал?

– Он сказал, что предатели грустят перед тем, как предательство совершить... Они еще никого не предали и вот ходят среди друзей и прощаются с ними мысленно, зная, что завтра предадут... Ходят и хандрят. Тяжело им бывает, но решение принято и осталось только ночь переспать.

– А при чем здесь – ночь переспать?

– Ну, переспать в том смысле, что наутро...

– А при чем тут я? Я же сказала, что ты здесь ни при чем. – Сашка долго молчал, водя пальцем по столику, потом медленно поднял голову. – Слушай... А если я все это правильно понял? – Ты всегда все понимаешь правильно. И потом... разве я говорю загадками? – Помнишь, что я ночью сказал? – А ты? – улыбнулась Дина. – Все остается в силе. – В самом деле? – Проверь. Тебе ведь не трудно письмо написать? Я приеду, даже если ты пришлешь чистый лист бумаги. – И даже если к тому времени тебе этого вовсе не захочется.

Они стояли на крыше вагона и жмурились от солнца.

– А знаете, девушка, я ведь тоже еду в Александровск, – сказал Виталий. – Будет просто некрасиво, если мы там не встретимся.

– Александровск – город большой, – сказала Люба.

– Девушка, – Виталий взял ее за плечи и повернул к себе. – Девушка, – повторил он, – я знаю города побольше... Москва, Рига... И если бы мы с вами ехали туда... Ведь вполне возможно, что мы и туда поедем... Когда-нибудь... Так вот, если бы мы ехали сейчас туда, то все равно встретились бы в первый же вечер. Иначе вышло бы просто некрасиво. Но мы и здесь встретимся, верно? Я даже знаю где... Вы придете ужинать в ресторан и вдруг увидите, что я уже сижу там, и кроме меня за столиком никого нет... Кстати, что вы пьете? Ведь я должен знать, что заказать...

– Когда как... – Люба была благодарна Виталию за такой разговор, когда она могла сказать «да», не произнося этого слова.

– Кстати, – сказал Виталий, не выпуская ее рук, – вы знаете, что в этом поезде вы – самая красивая?

– Знаю. А вы знаете, что в этом поезде вы – самый нахальный?

– Конечно. Вот видите, мы оба чемпионы, и будет просто нехорошо...

– А вам не приходило в голову, – Арнаутов пытливо посмотрел на Кравца, – что вы – мотор, а деньги – это, в общем-то, горючее? Да, самое настоящее горючее. Чем у вас его больше, тем вы можете чувствовать себя увереннее, тем больше у вас возможностей.

– Боюсь, что я уже не мотор... Скорее утиль, – усмехнулся Кравец.

– Хо-хо! Утиль! Без горючего – да, без горючего вы представляете собой холодный мертвый металл. Согласны?

– Знаете, когда мотор на пределе, тут никакое горючее не поможет. На одном горючем далеко не уедешь.

– Нет, нет. Пусть мой мотор, – Арнаутов постучал себя по узкой груди, – слаб и изношен, но горючего у меня достаточно, чтобы облететь весь земной шар. Хоть завтра. Я могу завтра сняться и пролететь через всю страну и вернуться обратно только потому, что у меня плохое настроение.

– Вы меня извините, – не выдержал Грачев, – из-за плохого настроения вы этого не сделаете.

– Согласен. Не сделаю. Но суть-то не в этом. Когда много горючего, всегда... – Когда много горючего скапливается в одном месте, оно становится взрывоопасным, – сказал Кравец. – Вы не боитесь взорваться?

– Нет, не боюсь. А если такое и случится, то это не самый худший конец.

– Согласен, – обронил Кравец.

– Для любителей моторов, я бы сравнил деньги со смазкой, – сказал Грачев. – Но я не думаю, что это самая лучшая смазка.

– Не подмажешь – не поедешь, да?! – осторожно захохотал Арнаутов, придерживая щелкающие зубы.

КОНЕЦ. Это случилось на восьмые сутки, когда жизнь в поезде, в этом длинном тоннеле с отсеками-купе, стала привычной и естественной – огарки свечей, их уютная копоть в темных купе, долгие разговоры вполголоса, когда не видишь ни собеседника, ни выражения его лица...

Возбуждение первых дней, вызванное необычностью происшедшего, постепенно спало, и многими овладела обыкновенная скука. Некоторый душевный подъем поддерживался голодом, но после того, как пришли несколько отрядов лыжников с продуктами, осталось лишь ожидание.

Гена в то утро проснулся рано, долго вздыхал, потом, не выдержав, вышел в коридор. Здесь было светло. Вчера открыли несколько окон, и через них проникал зыбкий, холодный свет утра. Гена протиснулся в тамбур, по узкой железной лестнице поднялся на крышу. Пальцы прилипали к металлическим ступенькам, и пар изо рта тоже обволакивал эти железные прутья, покрывая их нежным белесым налетом.

– Ух ты, черт! – невольно воскликнул Гена, распрямившись. – Мать твою за ногу!

То, что он увидел, настолько ошарашило его, что он, не чувствуя мороза, несколько минут стоял, не двигаясь. Вокруг, до самого горизонта простиралась стерильно-чистая, розовая под утренним солнцем равнина. Только далеко-далеко, будто в прошлом, можно было заметить маленькие лиловые сопки. Солнце стояло уже довольно высоко, и от обилия чистого розового света, от лиловых теней у столбов и сугробов, а может, попросту от мороза глаза у Гены подернулись слезами.