Власть над водами пресными и солеными. Книга 1
Шрифт:
Мертвое не нуждается в половой принадлежности. Мертвое не хочет секса. Мертвое мертво. И мечтает хоть на секунду вернуть себе живость ощущений. То, что живые принимают за секс, за совращение, за страсть, за любовь — попросту еда, еда, еда! Только она действительно насыщает нашу тоску по времени, когда мы тоже были живыми! Аха-а-аххх…
За оконным стеклом ударила молния, вырос огненный цветок в полнеба и погас. Ночь вернулась. А в стекле поверх моей татуированной кривоносой физиономии нарисовалась прозрачная как лед, как лед тоскливая и мертвая как лед морда
Значит, еще и это живет теперь в глубине меня.
Глава 16. Луна, факел и что-то будет
Сковырнувшись с жердочки верхнего мира, я впечатываюсь в палубу непотопляемой галоши Морехода. Хорошо хоть не лицом. И хорошо, что не в корму. Потому что корма покрыта… рыбой. И даже не столько рыбой, сколько отвратительными существами утробно-розового цвета и червеобразного вида, безглазыми, слюнявыми и верткими. Худые жадноротые чайки — и те шарахаются от черверыбок, которые, оказавшись с пойманной рыбой в одной заднице, не отвлекаются от излюбленного занятия — и лезут, лезут к бьющимся о настил рыбьим тушкам, ввинчиваются им в рот и в жабры, пенясь оптоволоконными кабелями слизи, и душат свои жертвы, и жрут их изнутри и снаружи.
Миксины. Охотники на обреченных. На пойманных в сеть и на крючок, на больных и мертвых. Мастерицы ускользать от хищников, завязывая тело в узел и превращая воду в сопли.
— Твоя добыча? — брезгливо интересуюсь я, вышвыривая за борт розовую пакость вместе с ее защитными механизмами. — Ты что тут, на глубине тралить вздумал?
— Не нравится глубинная фауна? — посмеивается Мореход. — А как же разнообразие всего сущего и "каждому свое"?
Освободив место от разнообразного сущего, хмуро усаживаюсь на банку и начинаю шарить по карманам в поисках сигарет.
— Я, конечно, понимаю: в природе не существует облико морале и деления на красивое и некрасивое. В природе существует только деление на съедобное и несъедобное. Но какого черта ты натащил сюда всякой дряни? Из просветительских побуждений?
— Так ведь это ты мечтала в бездну заглянуть, не я! — переводит стрелки Мореход. — А миксины — бездна в действии. Чем глубже, тем миксинам привольнее. На большой глубине вообще ничего нет, одна вечная тьма, холод и эти милые зверюшки, жрущие разлагающихся китов и дохлых дайверов.
— Врешь. — Проведя с Мореходом немало времени, я заметила, что у него два метода слива информации: лживый и тенденциозный. — Как всегда, врешь. На глубине не только падальщики, паразиты и тьма. Есть свет, который тамошние обитатели рождают, а потом им же разговаривают, охотятся, любят и убивают. Биолюминесценция. Самый древний сотворенный свет. Так же и с подсознанием. Есть тьма, холод, небрезгливое дерьмоедство, но и свет тоже есть.
— Который для природы то же, что и миксиновые слюни, — возможность съесть, не будучи съеденным, — парирует он.
— Как говорится, вся природа — это бесконечное склонение глаголов «съесть» и "быть съеденным"! — огрызаюсь я. — Нашел, чем удивить. Так что если ты пытаешься напугать меня кошмарами из нижнего мира…
— Нет. Не пытаюсь. — Мореход протягивает мне свою зажигалку.
Руки у меня все еще дрожат и прикурить никак не удается. Волны хлещут в борт, шипят и пенятся, как молодое пиво. Ветер срывает огонек с зажигалки, а турбонаддув включать я еще не научилась. С чувством "кругом одни предатели!" рвусь в бой. С незажженной сигаретой в зубах.
— Тогда что за тварь ты из меня выудил?
— Которую? — изумляется Мореход. Картинно так изумляется: рот полуоткрыт, ресницы хлопают. Кларк Гейбл.
— А новенькую! Суккубиху!
— Не придирайся, нормальная тетка! — хохочет он. — Вот увидишь, она тебе еще пригодится!
— Да она чуть Гер… Дубину не сожрала, — передергиваюсь я.
— Это она от обалдения. Вылезла на свет божий и обалдела. Дубина для нее что для тебя бутерброд. Если бутерброд примется танцевать на тарелке, распевая "съешь меня, любимая"…
— Я немедленно приглашу съемочную группу и уйду в рекламу! — рычу я. — Не виляй! Я пообещала Викингу, что больше не стану вмешиваться в их с Дубиной жизнь. И что мне теперь делать? Сидеть и смотреть, как их лопает всякая нечисть, понабежавшая из подсознания? Моего подсознания, между прочим!
— А вот это и есть судьба истинного наблюдателя: сидеть и смотреть, как одни лопают других. И прикури уже бога ради свою сигарету, ты ее наполовину сжевала!
— Моя сигарета! Хочу — курю, хочу — с кашей съем!
— Вот именно! И Дубина — человек Викинга. Хочет — спасает, хочет — с кашей ест!
Надувшись, точно повздорившие супруги, мы отворачиваемся друг от друга и прожигаем взглядом горизонт.
Конечно, Мореход прав. Под килем его посудины, в недрах моря Ид, полным-полно отвратительных тварей вроде миксин. И полным-полно восхитительных тварей. Причем не всегда ясно, где одни, а где другие. И как спасать вторых от первых, и надо ли вообще.
Я понимаю: это все комплекс вины. Я виновата перед Викингом, которую искалечила с цинизмом компрачикоса. Нет мне прощения в ее глазах, и никакие планы по апгрейду маменькиной дочки до неубиваемой суки не вернут ощущения правоты и чистоты намерений. Я могу лишь наблюдать за последствиями событий, запущенных с моей помощью. Это похоже на камнепад: сталкиваешь камушек со скалы, чтоб посмотреть, как он летит, сверкая на солнце и весело бумкая по склону, а потом узнаешь, что осыпью накрыло деревню со всеми жителями… Я такой же криворукий демиург, как и все.
— И кстати, — голосом оскорбленного в лучших чувствах людоеда осведомляется Мореход, — почему ты решила, что это Я вытащил из тебя суккуба? Кажется, опять вмешался таинственный незнакомец? Или ты полагаешь: все таинственные незнакомцы в твоей жизни — мои альтер-эго?
— Боже избави, — ворчу я. — Поучительного морского путешествия с тобой наедине для девушки вполне достаточно.
— Время покажет, кто и зачем проделал это с тобой, — миролюбиво заключает Мореход. — Время покажет.