Власть оружия

Исьемини Виктор

Самоха строго оглядел карателей, снова напомнил, чтобы проводника слушались. Потом стемнело, тени, которые наподобие маленьких ночей таились под камнями, выросли, расползлись и слились в одну большую ночь. На фоне ярко-синего неба, утыканного звездами, силуэты боевых самоходов казались нагромождением черных камней. На башне собрали ветряк, запустили, включился прожектор. Тишина и безлюдье подействовали и на разбитных карателей – бойцы загрустили, никто не орал, не шутил и песен не распевал, как обычно бывает на привале. Поужинали и забрались в башню да в

самоходы, задраив за собой люки – на этом тоже настоял Аршак. Только несколько человек заночевали в сендерах.

Йоля с Мажугой решили остаться снаружи, хотя Самоха и звал в башню. Игнаш боялся, что к девчонке ночью кто-нибудь из карателей сдуру полезет, а она просто не хотела в духоту и вонючий смрад, какой всегда стоит внутри боевых самоходов.

Прошла ночь спокойно, на башне часовые, часто сменяясь, глядели за округой, вертели прожектор. В центре, у ржавого остова старой машины, горел скудный костерок…

Под утро сделалось холодно, поднялся ветер. Йоля проснулась от того, что замерзла. Нащупала свернутый плащ – тот самый, в который поначалу велел нарядиться Мажуга. Развернула, стала укутываться, и ей почудилось какое-то движение среди складок. Она замерла, и тут же поднял голову Игнаш:

– Что?

– Та ничё вроде… Ай! Ай-й-й!

Йоля завизжала от боли, пронзившей правую икру, вскочила, запрыгала на сиденье. Тут же на сендер лег луч прожектора – каратели на верхушке башни несли караул на совесть, всполошились сразу. Мажуга выпрямился с кольтом в руке, заметил, как шевелится плащ, который Йоля уронила, и выстрелил в копошащийся комок. Выстрел разбудил карателей, заскрипели бронированные дверцы, раздались встревоженные голоса. Йоля ныла, зажимая пораненную ногу; между пальцами сочилась тонкой струйкой кровь.

Игнаш стволом кольта подцепил складки простреленного плаща, стянул в сторону – на пробитом пулей сиденье валялся краб. Пуля прошла сквозь самый центр круглого панциря, тварь подыхала, но еще вяло шевелила лапками и щелкала клешней. Мажуга распахнул дверцу и пинком вышвырнул дрянь на камни. Лапок у краба было пять, одной не хватало. И размером он был точь-в-точь как тот, которого Мажуга подстрелил неподалеку от Моста.

У прогоревшего, едва чадящего дымком костра встал Аршак, почесался, скинул одеяло. Разглядев краба, громко заявил:

– А говорил я: не нужно снаружи ночевать, лучше по самоходам запереться. Пустыня не шутит.

Уголек сел рядом и принялся усиленно тереть кулаками глаза, но Йоле показалось, что вредный дикарь не спал вовсе.

– Слышь, дядька Мажуга, а это он краба мне подсунул. Слышь, что ли?

– А ты как думала, заноза? Ты у него кошель сперла, а он так спустит?

– Я сперла? Я сперла? Да это он же сам первый!..

– А ты вторая.

– Я для всех, я для наших… для своих… – Йоля даже растерялась. Надо же, как дядька дело повернул: сперла!

– Ладно, не пищи. Давай ногу, погляжу. Ого… Ну, ты вот что, зубы стисни, будет больно. Если заорешь – всех разбудишь, весь лагерь сбежится на тебя глядеть.

Когда он промокнул порез смоченным

в водке бинтом, Йоля только охнула – очень уж не хотелось, чтоб сбежались все.

Потом Мажуга бинтовал располосованную крабьей клешней ногу, а Йоля подвывала – но тихонько, вполголоса. После этого он велел выпить арбузного вина и спать.

– А я еще посижу, – сказал, – погляжу, что тут да как.

Больше до рассвета тревоги не возникло, однако колонна не досчиталась Штепы. Он, придя в себя под утро, полез из бронехода по нужде, прошел два шага из круга, да и свалился ничком. С башни часовой его видел, но больше ничего не заметил. Когда к карателю подбежали и перевернули, он уже не дышал.

– Эй, проводник, – позвал Самоха, – что с ним приключилось?

Старик пожал плечами:

– Пустыня его забрала.

– Эт я вижу, но как? От чего человек помер?

– Не знаю, – равнодушно ответил Аршак.

– Как же так? Живешь здесь и не знаешь?

Старик снова пожал плечами. Лицо его оставалось непроницаемым.

– Ладно, – махнул рукой управленец. – Закопайте Штепу, да двинем дальше.

– Нет, нет! – Вот тут Аршак всполошился сразу. – Не копать! Копать нельзя! Камнями завалим! И в путь погоди, начальник, не спеши выступление командовать. Буря будет, здесь переждать надобно. Здесь место получше.

Самоха с сомнением глянул в чистое, даже можно сказать, гладкое небо… но смолчал. Йоля все пыталась перехватить взгляд Уголька, но тот, хотя и скакал вокруг самоходов, как обычно, на девчонку не посмотрел ни разу. Это лишь укрепило ее подозрения.

Непогода нагрянула внезапно. Горизонт начал темнеть – сперва незаметно, потому что солнце встало, а с зарей пришли свет и жара. Только западный край пустыни постепенно заливался темнотой, словно туда солнечные лучи не попадали. Медленно-медленно темная пелена стала наползать, приподниматься над горизонтом, будто чистое голубое небо затягивал полупрозрачный полог.

Самоха велел всем укрыться в самоходах – проводник не соврал, что-то надвигается. Каратели, напуганные смертью Штепы, и без того наружу совались неохотно, так что приказ выполнили поспешно. Аршак прошелся вокруг бронированных машин, указывая, какую щель заткнуть, где подогнать получше. Для бойниц верхних этажей гусеничной башни не предусматривались заслонки – их затыкали тряпками, ветошью и старой одеждой. Лопасти с ветряка сняли, барахло, установленное снаружи, закрепили получше, сендеры накрыли отрезами брезента. Игнаш с Йолей перебрались в башню к Самохе. А небо темнело все быстрей, ветер усилился. В щели стало заносить крошечные частички ила… Проводник с Угольком остались снаружи, харьковчане поглядывали на них сквозь узкие щели в броне. Старик с пацаном развернули одеяла, забрались в сендер и накрылись одеялами как пологом. Поверх еще кусок брезента накинули, зацепив за крюки на бортах сендера. Самоха велел задраивать последние дыры, но ветер проникал в щели, нес иловую пыль, совершенно закупорить башню все-таки не удалось.