Властелин (Капитан Ульдемир - 3)
Шрифт:
– Атина, это ты?
Ответа, разумеется, не последовало, – не думаю, чтобы там ее услыхали, тут надо было бы орать во весь голос, – и женщина (судя по голосу, это была именно женщина), поколебавшись, ступила на лестницу и начала спускаться. И тут меня что-то словно толкнуло. Я встал, – больная нога, словно оценив серьезность положения, позволила даже опереться на нее и даже сделать несколько шагов вперед. Я остановился посреди дороги, так что женщина никак не могла не заметить меня. И заметила.
– Это вы, Серт? – спросила она, потому что в темноте, конечно, не могла разглядеть моего лица, как и я ее. – Что происходит? Я слышала крик. Какое-то несчастье? Что с Атиной?
– С ней просто любовь, донка-ла, – ответил я, употребив самое почтительное из известных мне обращений к высокопоставленной даме (согласно старой мудрости: лучше пересолить, чем недосолить; мудрость эта не для кухни, но на службе она, как правило, выручает). – Конечно, любовь бывает и несчастьем; но не в этом случае.
Услыхав мой голос, женщина остановилась как вкопанная. Чувствовалось, что она напряглась. Однако я рассчитал верно: вряд ли мой ответ мог исходить от злоумышленника. Я тоже стоял неподвижно, стараясь ничем не испугать ее. Тем более что явственно различил в ее полусогнутой руке пистолет. Небольшой, но на расстоянии пяти шагов вполне убедительный.
– Вы не Серт; кто вы? Зачем вы здесь?
– Я не Серт, вы совершенно правы, донка-ла. Я путник. И здесь я потому, что мне нужна срочная помощь.
Кажется, она колебалась.
– Не бойтесь меня, – продолжал я. – К тому же, мне кажется, что Атина и Серт уже в состоянии вас услышать, если вы крикнете погромче. Но тогда кричите сейчас: через несколько минут они снова отвернутся от мира.
Мне показалось, что она усмехнулась.
– Вы знаете, какова любовь?
– Знаю, – ответил я с чистым сердцем. Это был, пожалуй, единственный вопрос, на который я мог дать правдивый ответ.
– Что с вами? Какая помощь вам нужна?
– Я вывихнул ногу. Не могу идти. Боюсь, что она сильно распухла.
– К сожалению, поблизости нет ни одного врача. И в доме тоже.
– Но, наверное, кто-нибудь из домочадцев сумеет вправить вывих? Я обещаю не кричать, чтобы не пугать вас. Я не кричу от боли. Только от любви.
(Не знаю, почему я стал разговаривать в таком ключе. Тоже интуиция, наверное.)
Еще поколебавшись, она кивнула.
– Хорошо. Идемте. С вывихом я справлюсь сама.
Я сделал два шага. Она заметила, что перемещаюсь я с трудом.
– Обождите. – Она приблизилась ко мне. Остановилась, – Только имейте в виду: я вооружена.
– Я это понял сразу, донка-ла. И я боюсь вашего оружия. Не того, конечно, что у вас в руке, – это меня не пугает.
– Однако, вы… смелы.
– Увы, нет. Я лишь откровенен.
– Но знаете ли вы, с кем разговариваете?
– Кем бы я был, если бы не знал этого? С прекрасной женщиной. Самой прекрасной из всех, кого мне случалось видеть.
Откровенно говоря, я не был на сто процентов уверен в своих словах. Но за девяносто могу поручиться.
Она наконец решилась и подошла ко мне вплотную.
– Обопритесь на мою руку, господин путник.
– Но мне, право, стыдно…
– Я велю, – сказала она голосом, привычным к приказам.
Я повиновался, вдыхая тонкий, горьковатый аромат, исходивший от ее волос. Она поняла.
– Что это за аромат, по-вашему?
– Горькой красоты. Горькой любви, быть может.
Мы подошли к крыльцу.
– Кто вы?
– Путник, – повторил я.
Мы медленно поднялись наверх.
– Ну что же, – негромко сказала она. – Может быть, так лучше.
– Несомненно, – согласился я. Она повернула голову.
– Вы знаете, о чем я?
– Я знаю, что это сказали вы. Этого достаточно.
Она покачала головой – то ли удивляясь мне, то ли осуждая.
– Вы всегда такой?
– Нет.
Мы вошли в дом. Задержавшись у двери, женщина включила свет. Я осмотрелся и не сдержал удивленного восклицания:
– О!
И в самом деле, разглядывая дом снаружи, можно было заключить лишь, что он стар и надежно построен. Тем неожиданнее было то, что открывалось взгляду внутри. Обширный холл, резные панели какого-то, наверняка ценного, судя по глубокому коричневому с золотистым отливом цвету, дерева; набранный из самоцветов пол, на который просто жалко было ступать; резные колонны такого же дерева, уходившие на шестиметровую высоту, где тяжелые балки перекрещивались, давая опору потолку, с которого свисала на цепях массивная люстра желтого металла (я не очень удивился бы, если бы мне сказали, что она из золота, хотя не думаю, чтобы на самом деле было так). Две резные лестницы в противоположных концах помещения уводили наверх. Вокруг, на некотором расстоянии от стен, размещались диваны, кресла, столики, – судя по стилю, очень старые, хотя не исключено, что то была лишь стилизация. На стенах, выше панели – портреты. Бородатые, усатые и чисто выбритые, в костюмах разных эпох, они были схожи выражением лиц, сурово-повелительным. Портреты были хороши, устремленные на зрителя глаза обжигали. Я невольно поежился.
Кажется, женщина осталась довольна произведенным впечатлением, но постаралась не показать этого. Она помогла мне добраться до ближайшего кресла.
– Садитесь.
– Я так грязен, мадам…
(На самом деле сказано было все то же «донка-ла». Но сейчас, когда я рассказываю об этом, мне легче пользоваться терминологией Земли.)
– О, пустяки. Хотя… тогда на этот диван, кожаный. Вы босиком? Может быть, вы путешествуете по обету?
– В какой-то степени, мадам.
Она чуть улыбнулась.
– Что же, мне нравятся люди со странностями. А теперь займемся вашей ногой.
– Может быть, прежде я бы помыл ее…
– Потом. Сейчас горячая вода только повредит. – Она опустилась на колени, задумалась на несколько секунд, видимо, прикидывая, как совершить предстоящее действие. А я во все глаза смотрел на нее и радовался.
Все последнее время – после того, как я остался один, – я как-то не замечал женщин. Они просто перестали восприниматься как женщины, не вызывали больше никакого интереса, хотя раньше это было совершенно иначе, и я, может быть, слишком часто глазел по сторонам. Меня некоторое время после происшедшей перемены даже озадачивало – как сразу она совершилась: мгновенный скачок от точки кипения к нулевой температуре. Довольно быстро я к этому привык и нашел, что так жить легче. И только сейчас – может быть, сама необычность обстановки тому способствовала – я снова воспринял женщину именно как женщину. Нет, то никак не было реакцией изголодавшегося солдата; скорее – как если бы вы вдруг после долгого перерыва услыхали некогда любимую музыку и с удивлением поняли, что, как бы вы ни менялись, музыка остается такой же прекрасной и так же действует на ваши чувства. Вот с таким примерно ощущением я смотрел сейчас на склонившуюся передо мной женщину с несколько удлиненным овалом лица, безукоризненно-правильными (по земным понятиям, во всяком случае) чертами лица, тонким и гордым носом, решительно изогнутыми губами. Никакого другого желания во мне не возникло – только смотреть. И это было очень радостно: оказывается, произведения искусства еще интересовали меня, еще волновали…