Властелин пустоты
Шрифт:
Й-Фрон наморщил лоб. К подкорке только и присохло, что были какие-то анекдоты — и смешные, и злые, и всякие, — а вот не вспомнить ни одного, как ни старайся. Многое забыто с тех пор, как начата новая жизнь. Можно сказать, повезло: признали годным, оставили часть памяти. Повезло, пусть и не в такой степени, как Дин-Джонгу. По слухам, в тот момент Внеземелье опять ощутило нехватку ограниченно ценных и сортцентр проявил небывалую неразборчивость: в партии Й-Фрона признавали годным в среднем одного из пяти.
Он зевнул и плотнее запахнулся в куртку. Холодно. Но такова жизнь. Иные из ограниченно ценных неплохо устраиваются в наземных службах и живут сравнительно долго. В экспедициях очистки — как знать? Никто не делился с Й-Фроном статистикой, но здравый смысл подсказывал: расходуемый материал в конце концов расходуется.
Иные, не выдержав, расходуют себя сами. Кто слишком много о себе понимает, не может приспособиться к правильному укладу. В том, что уклад на «Основе Основ» правильный, Й-Фрон не сомневался. Он не знал слова «пария» и не применил бы его к себе, если бы знал.
Й-Фрон поворочался с боку на бок. Заснуть бы… И чтоб без снов, чтоб как в яму. Слишком устал, чтобы опять привязался все тот же сон, бывшая явь… Ночь на Титане, наполненная скрежетом ломающихся льдов, серое низкое небо набито ледяной пылью, и станция — глупая жестянка без крохи активной массы — ходит ходуном. Ледяной монолит под ней тоже куда-то ползет, как большая неповоротливая черепаха. Вот он на что-то натыкается, начинает неторопливо ворочаться вокруг оси, вправо-влево, и с каждым движением размах становится все ощутимей, и слышно, как далеко внизу, под основанием монолита, гулко дробятся не то льды, не то камни. Трещина движется торопливыми рывками, подбирается ближе. У края монолита, откуда она пошла, разлом уже довольно широк, а здесь она еще не добралась до станции, как будто лед вдруг стал вязким, как хорошо нагретое стекло… Шестеро ждут. Трещина вроде бы идет мимо. Кто-то пытается облегченно утереть со лба пот, но мешает стекло шлема, и ограниченно ценный нервно смеется. Кто это был? Теперь и не вспомнить. Рывок трещины прицелен, как выстрел. С картонной податливостью рвется обшивка. Пол взрывается тучей осколков. Трещина разрубает станцию надвое. Он один в своей половине, во что-то вцепился, держится. В другой половине остались пятеро… Нет, их уже трое. Их половина встает дыбом, им не за что ухватиться. Вот один с криком сорвался. Двое балансируют на самом краю. Удары, удары. Он крепко держится. Пусть попробуют оторвать, если смогут… Ближайшая стенка легко вминается внутрь: с той стороны ползет большая льдина. Остановилась? Нет, движется… Всё. Со скрежетом, с протяжным совиным уханьем проседает, рушится сверху покореженный потолок, и наступает ничто…
Через час ли, через месяц ли его спасли — он не знал. Вернее всего, никто не спасал, подобрали случайно. Он выжил, что удивило прежде всего его самого. Месяц спустя ему повезло еще раз: сортцентр, где почему-то посчитали необходимым повторить тестирование, вопреки страхам, подтвердил ограниченную ценность испытуемого и направил его на «Основу Основ». Не лучшее место, но бывают и хуже.
Скоро развернется очистка планеты, очень скоро. С «Основой Основ» Й-Фрон ухе участвовал в очистке двух миров и на один из них однажды был десантирован. Посылка его на ту планету была чистейшим недоразумением, планета оказалась спокойной, и он сумел вернуться.
Может быть, ему повезет и на этот раз. И если в этом мире есть хоть немножко везения для него, Й-Фрона, то, может быть, ему повезет прямо сейчас. Возможно, ему даже удастся заснуть, и на этот раз ни корабль, ни экипаж не помешают выспаться…
Весь следующий день Леон дрессировал стрелков. После полудня перешли к стрельбе по летящим целям. Получалось так себе. Самый сильный гонец отмотал руку, до вечера подбрасывая вверх уменьшенную мишень, и вдобавок был легко ранен стрелкой в шею. Назавтра повторилось то же самое, с той разницей, что обошлось без ранений — умудренный опытом гонец научился падать ничком после каждого броска.
Умнейший слонялся без дела, совал нос в чужие дела, зачем-то приставал к ремесленникам и вел с ними долгие неудобопонятные разговоры. В тот же день по эстафете было получено известие о гибели сразу трех деревень, причем две из них, сравнительно близкие, к западу и юго-западу от Города, были уничтожены в одну ночь, и людей спаслось немного. Третья оказалась дальней, расположенной переходах в тридцати к северу. Судя по дате послания, эта деревня была сожжена шесть дней назад.
— Там сначала тоже решили навалиться на Железного Зверя всем скопом, — сообщил Умнейший.
— Ну и как? — спросил Леон.
— Сам не понимаешь? Как было у нас, даже хуже, — Умнейший помотал головой, будто отгонял муху. — Один умник перед атакой навязал на свою пику полсотни веток кость-дерева с листьями… Вроде метлы. Не знаю, какое впечатление он произвел на автоном-очиститель, а только для троих охотников подобное соседство в давке кончилось весьма плачевно. Косность всегда требовала жертв и еще потребует. А что? Хочешь иного — уйди от людей, живи бирюком… Кое-кто из здешних до сих пор убежден, что Железный Зверь один на весь Простор!
— А… разве нет? — с замиранием сердца спросил Леон.
— Ты глупый, что ли? Я ж ясно сказал: тридцать переходов к северу. Это не наш автоном-очиститель. Это другой.
— Я думал, ты нарочно преувеличил, — сознался Леон.
— Хорошо жить хочешь. Сколько их, я пока точно не знаю, но, полагаю, не менее двадцати и не более ста.
Ударило в темя. Леон не сел на землю только потому, что и так сидел, разминая ступню. Несколько дней после откровения Умнейшего он ходил сам не свой. Не меньше двадцати… Пусть даже не сто, пусть их всего двадцать… ВСЕГО! Когда даже одного Железного Зверя не смогли взять силами шести деревень и до сих пор неизвестно: смертей ли он вообще? Когда одного детеныша Железного Зверя хватит, чтобы стереть с лица Простора и деревню, и Город…
Нога зажила, зато кожа на спине омертвела и сходила клочьями. Легкое прикосновение одежды причиняло боль. Леон спал на животе и во сне любил Филису, но тут, разумеется, откуда-то появлялась Хлоя, на ходу окукливаясь в детеныша Железного Зверя, и огонь, ринувшийся из ее исковерканного бранью толстогубого рта, безжалостно кусал истерзанную спину… Леон просыпался в холодном поту.
Утро успокаивало, не принося ничего нового. Стоял Город, и стоял лес, пронизанный светом, наполненный пением лесных бабочек. Ни Железных Зверей, ни их детенышей. Прав был покойный Титир: нет на Просторе неизменного и не может быть — неизменен лишь сам Простор.
Большинству подростков, околачивающихся возле стрелков, давно надоело это занятие. К третьему дню на площади осталась кучка наиболее стойких. Самый рослый из них и, по-видимому старший, набравшись смелости, тронул Леона за край сари.
— Меня зовут Тирсис, — сообщил он юношеским баском.
— Приятно слышать…
— А это мои друзья: Элий, Фаон, Сминфей, Батт и…
— Что с того?
— Мы тоже хотим быть стрелками.
— А больше вы ничего не хотите?
Тем разговор и кончился. Однако стоило Леону отлучиться по естественной надобности, как, вернувшись, он обнаружил отлынивающих от дела стрелков и подростков, радостно наводящих в мишени выпрошенные «подержать» духовые трубки.