Влюбленные женщины

Лоуренс Дэвид Герберт

– Ты видела красноватую завязь, из которой потом вырастают орехи? Когда-нибудь обращала на нее внимание? – спросил ее Беркин и, подойдя ближе, показал сережку на ветке, которую Гермиона держала в руке.

– Нет, – ответила она. – А что она собой представляет?

– Вот эти маленькие цветки дают семена, а длинные сережки – пыльцу, опыляющую цветки.

– Опыляющую цветки! – повторила Гермиона, внимательно разглядывая кисть.

– Вот из этих маленьких красных точек завяжутся орехи – при условии, что на них попадет пыльца с сережек.

– Маленькие язычки пламени, маленькие язычки пламени, – тихо пробормотала Гермиона. Некоторое время она молча рассматривала крошечные бутончики, в которых трепетали красные тычинки.

– Разве они не прекрасны? Я думаю, прекрасны, – говорила она, придвигаясь ближе к Беркину и указывая на красные волоски длинным белым пальцем.

– Ты никогда не замечала их раньше? – спросил Беркин.

– Никогда, – ответила она.

– А вот теперь ты никогда не пройдешь мимо, – сказал он.

– Теперь я всегда буду их видеть, – повторила Гермиона. – Большое тебе спасибо, что показал. Они такие красивые – маленькие красные язычки…

Ее интерес был необычным, граничащим с восторгом. Она забыла и о Беркине, и об Урсуле. Маленькие красные цветочки мистическим образом ее заворожили.

Урок окончился, тетради собрали, и классная комната наконец опустела. А Гермиона все сидела за столом, подперев руками подбородок, устремив ввысь свое узкое бледное лицо, и ничего не замечала вокруг. Беркин подошел к окну, глядя из ярко освещенной комнаты на серый бесцветный мир по другую сторону стекла, где моросил бесшумный дождь. Урсула убирала в шкаф учебный материал.

Через некоторое время Гермиона поднялась и подошла к ней.

– Это правда, что ваша сестра вернулась домой? – спросила она.

– Да, – ответила Урсула.

– И что, ей нравится в Бельдовере?

– Нет.

– Удивительно, что она сразу же не сбежала. Чтобы вынести уродство здешних мест, требуется призвать на помощь все свое мужество. Приезжайте ко мне в гости. Приезжайте погостить вместе с сестрой в Бредэлби.

– Большое спасибо, – поблагодарила ее Урсула.

– Тогда я пришлю вам приглашение, – сказала Гермиона. – Как вы думаете, ваша сестра согласится приехать? Я буду рада. Я в восторге от нее. И нахожу некоторые ее работы изумительными. У меня есть две трясогузки, вырезанные ею из дерева и раскрашенные, – может быть, вы их видели?

– Нет, – ответила Урсула.

– Они необыкновенны – результат яркой вспышки вдохновения…

– Ее деревянные миниатюры действительно очень необычны, – согласилась Урсула.

– Поразительно красивы, полны первобытной страсти…

– Удивительно, что она так предана миниатюре. Она постоянно создает маленькие вещички, которые можно держать в руках, – птиц и мелких животных. И любит смотреть в театральный бинокль не с того конца, ей хочется видеть мир уменьшенным. Почему это, как вы думаете?

Гермиона свысока окинула Урсулу долгим бесстрастным оценивающим взглядом, взволновавшим молодую женщину.

– Действительно любопытно, – отозвалась наконец Гермиона. – Возможно, мелкие вещи кажутся ей более утонченными…

– Но ведь это не так. Разве можно сказать, что мышь утонченнее льва?

Гермиона вновь надолго остановила на Урсуле задумчивый взгляд; казалось, она следит за развитием собственной мысли, не очень прислушиваясь к собеседнице.

– Не знаю, – ответила она. И тут же вкрадчиво пропела, подзывая мужчину: – Руперт, Руперт!

Беркин молча подошел к ней.

– Мелкие вещи утонченнее крупных? – спросила она со сдержанным смешком, как бы задавая вопрос в шутку.

– Понятия не имею, – ответил он.

– Ненавижу утонченность, – заявила Урсула.

Гермиона медленно окинула ее взглядом.

– Вот как? – сказала она.

– Утонченность всегда казалась мне признаком слабости, – с вызовом, словно ее престиж оказался под угрозой, объявила Урсула.

Но Гермиона ее не слушала. Внезапно она нахмурилась и, задумавшись, насупила брови; казалось, ей трудно заставить себя заговорить.

– Руперт, ты действительно так считаешь, – начала она, словно не замечая присутствия Урсулы, – ты действительно считаешь, что это стоит делать? Стоит пробуждать у детей сознание?

По лицу Беркина пробежала тень, он с трудом сдержал ярость. У него были впалые щеки и неестественно бледное лицо. Эта женщина задела его за живое своим серьезным вопросом о самосознании.

– Никто не пробуждает у них сознание. Оно пробуждается само, – ответил Беркин.

– А как ты думаешь, стоит стимулировать, убыстрять процесс созревания? Разве не будет лучше, если они ничего не узнают о соцветии и будут видеть орешник в целом, не вдаваясь в детали, не имея всех этих знаний?

– А что лучше для тебя – знать или не знать, что вот эти маленькие красные цветочки станут орехами после того, как на них попадет пыльца? – сердито спросил Беркин. В его голосе слышались жесткие, презрительные нотки.

Гермиона молчала, по-прежнему устремив ввысь отрешенный взгляд. Беркин кипел от гнева.

– Не знаю, – ответила она неуверенно. – Не знаю.

– Но знание – все для тебя, в нем вся твоя жизнь, – вырвалось у него.

Гермиона медленно перевела на него взгляд.

– Разве?

– Знать – главное для тебя, в этом ты вся; у тебя есть только знание, – вскричал Беркин. – Ты не видишь реальных деревьев или плодов, ты только о них говоришь.

Гермиона опять помолчала.

– Ты так думаешь? – произнесла она наконец с тем же неподражаемым спокойствием. И капризно поинтересовалась: – О каких плодах ты говоришь, Руперт?

– О райском яблоке, – ответил он с раздражением, ненавидя себя за слабость к метафорам.

– Ага, – сказала Гермиона. У нее был усталый вид. Некоторое время все молчали. Затем, с трудом превозмогая себя, она продолжила, шутливо проговорив нараспев: – Не будем говорить обо мне, Руперт. Неужели ты всерьез думаешь, что эти дети будут лучше, богаче, счастливее, обретя знания, неужели ты в это веришь? А может, лучше оставить их такими, какие они есть, не оказывая на них воздействия? Не лучше ли им остаться животными, обыкновенными животными, грубыми, жестокими, любыми, но только не обладать самосознанием, лишающим их стихийного начала.