Влюбленные женщины
Шрифт:
– Значит, все в порядке, – повторил Джеральд.
– Да! Да! Все хорошо, – подтвердил русский. Холлидей молча улыбался.
Неожиданно в дверях опять возникла Минетта, выражение ее детского личика было сердитым и враждебным.
– Я знаю, что вы хотите меня выставить, – послышался ее холодный, довольно звонкий голос. – Но мне наплевать. Мне все равно, хотите вы этого или нет.
Повернувшись, она вновь удалилась. Минетта переоделась в свободный халат из красного шелка, стянутый у талии, и казалась маленьким обиженным ребенком, который не мог не вызвать жалость. И все же Джеральд почувствовал, что ее взгляд сразу же отдал его во власть некой темной силы, и это его почти испугало.
Мужчины вновь закурили, перебрасываясь фразами.
Глава седьмая. Тотем
На следующее утро Джеральд встал поздно. Он хорошо выспался. Минетта все еще спала, похожая во сне на трогательного ребенка. Свернувшись калачиком, она выглядела такой маленькой и беззащитной, что кровь молодого человека вновь закипела от неутоленной страсти, жадной алчущей жалости. Он не сводил с нее глаз. Но было жалко ее будить. Подавив проснувшееся желание, Джеральд вышел из комнаты.
Из гостиной слышались голоса – Холлидей что-то говорил Либидникову. Подойдя к двери, Джеральд, обмотанный шелковым покрывалом приятного голубого цвета с фиолетовой каймой, заглянул внутрь.
К его удивлению, сидящие у камина молодые люди были совершенно голые. Холлидей поднял глаза, вид у него был вполне довольный.
– Доброе утро, – приветствовал он Джеральда. – Вам нужны полотенца? – Он вышел голый в коридор – белое тело выглядело особенно нелепо на фоне тяжелой мебели. Вскоре он вернулся с полотенцами и принял прежнее положение, усевшись на корточки перед камином.
– Вы любите ощущать тепло огня на своей коже? – спросил он.
– Это весьма приятно, – отозвался Джеральд.
– Как, должно быть, замечательно жить в климате, где можно ходить совсем без одежды, – сказал Холлидей.
– При условии, что там не водится ничего, что жалит или кусает, – уточнил Джеральд.
– Да, это серьезная помеха, – пробормотал Максим. Джеральд взглянул на юношу и с легким отвращением увидел в нем, голом и загорелом, довольно унизительное сходство с животным. Холлидей был совсем другим. Он был красив трагической, больной красотой, сумрачной и строгой. Красота мертвого Христа на руках у Богородицы. В такой красоте нет ничего животного, только трагизм страдания. Лишь теперь Джеральд заметил, как прекрасны карие глаза Холлидея с их добрым, застенчивым и все тем же трагическим выражением. Отблеск огня падал на его довольно сутулые плечи; он сидел сгорбившись у камина с восторженным лицом – пусть оно говорило о слабости и безволии, но в нем присутствовала особая трогательная красота.
– Вы ведь бывали в жарких странах, где люди ходят нагишом, – сказал Максим.
– Правда? И где? – воскликнул Холлидей.
– В Южной Америке, на Амазонке, – ответил Джеральд.
– Это замечательно! Жить, никогда не надевая на себя ничего из одежды, – как я мечтаю об этом! Будь такое возможно, я бы считал, что жизнь удалась.
– Неужели? Что до меня, я не вижу особенной разницы, – сказал Джеральд.
– Нет, это чудесно! Не сомневаюсь, что тогда жизнь изменилась бы полностью, стала бы совсем другой, изумительной.
– Но почему? – не понимал Джеральд.
– Ну, тогда можно было бы чувствовать вещи, а не только видеть. Ощущать телом дуновение ветра, осязать вещи вокруг, а не просто видеть. Уверен, жизнь так плоха, потому что мы перегружены зрительными образами, – мы не слышим, не чувствуем, не понимаем, мы только видим. Я думаю, это в корне неправильно.
– Да, ты прав, ты прав, – согласился русский.
Джеральд перевел на того взгляд, отметив красоту смуглого тела, обильно покрытого завитками черных волос, и конечности, похожие на гладкие стебли. Юноша был здоров и красив, отчего же тогда при взгляде на него возникало чувство стыда, отчего появлялось отвращение? Почему вид его тела был неприятен Джеральду, почему оно словно унижало его? Неужели от человеческого тела большего ждать нельзя? Как банально, подумал Джеральд.
В дверях возник Беркин в белой пижаме, с полотенцем через плечо, его волосы были мокрыми. У него был отчужденный вид, он производил какое-то нереальное впечатление.
– Если нужна ванная, она свободна, – сказал он, ни к кому конкретно не обращаясь. Он уже двинулся дальше, когда его окликнул Джеральд:
– Подожди, Руперт!
– Что? – Белая фигура снова появилась в дверях.
– Что ты думаешь об этой скульптуре? Я хотел бы знать, – спросил Джеральд.
Похожий на призрак Беркин подошел к вырезанной из дерева рожающей дикарке. Голое тело с выпяченным животом скрючилось в необычном положении, руки женщины сжимали поверх груди концы ремня.
– Это искусство, – сказал Беркин.
– Прекрасно, просто прекрасно, – прибавил русский.
Все подошли ближе к скульптуре. Глядя на эту группу, Джеральд видел золотистое от загара, похожее на некое водное растение тело русского; рослого Холлидея, красивого тяжелой, трагической красотой; и Беркина, на бледном лице которого не отражалось никаких эмоций. Испытывая непонятное волнение, Джеральд тоже поднял глаза и посмотрел на лицо деревянной скульптуры. И тут его сердце екнуло.
В сознание его ярко врезалось серое, с выступающей вперед челюстью лицо дикарки, угрюмое и напряженное в момент сильнейшего физического напряжения. Страшное лицо, опустошенное, осунувшееся, с которого боль стерла даже намек на мысль. Джеральд вдруг увидел в нем Минетту. Словно во сне, он узнал ее.
– Почему ты называешь это искусством? – спросил он, глубоко потрясенный и возмущенный.
– Скульптура правдива, – ответил Беркин. – Какие бы чувства она ни вызывала, скульптура предельно точно передает определенное состояние.
– Но ее не назовешь высоким искусством, – сказал Джеральд.
– Высокое искусство! До появления этой скульптуры прошли столетия, сотни столетий очень медленного эволюционного развития, это огромный прорыв в культуре своего рода.
– Какой еще культуре? – спросил Джеральд недоверчиво.
– Культуре, передающей чистое ощущение, культуре физического сознания, элементарного физического сознания, без участия разума, исключительно чувственной. И в этом своем качестве – совершенной.
Но Джеральд чувствовал себя оскорбленным. Ему хотелось сохранить некоторые иллюзии, некоторые понятия как своего рода одеяние, покров.
– Тебе нравятся аморальные вещи, Руперт, – сказал он, – те, что направлены против тебя.
– Я понимаю, но мне нравятся не только они, – ответил Беркин отходя.