Вне времен
Шрифт:
Как и следовало ожидать, пресса извлекла из обоих инцидентов немалую пользу, сейчас же заведя разговор о древней баснословной стране Му и отважно провозгласив, что ужасная мумия есть не что иное, как тело дерзкого еретика Т’йога, обращенное в камень и оставшееся неповрежденным на протяжении последних 175 тысяч лет бурной истории нашей планеты. В самой сенсационной манере было заявлено, что эти странные правонарушители представляют культ, ведущий свое происхождение из страны Му, и что они совершали поклонение мумии — или, возможно, пытались пробудить ее к жизни заклинаниями и колдовскими чарами.
Авторы статей не преминули упомянуть настойчивые утверждения древних легенд, что мозг обращенных в камень жертв Гхатанотхоа оставался живым, неповрежденным
Именно в этой волне посетителей, многие из которых стали посещать музей многократно, и начали впервые распространяться упорные толки о постепенно меняющемся внешнем виде мумии. Думаю, что сам персонал музея — вопреки тревожным заявлениям не в меру нервного смотрителя, сделанным несколько месяцев назад — слишком привык постоянно видеть эти страшные экспонаты, чтобы уделять пристальное внимание деталям, так что, очевидно, именно взволнованное перешептывание посетителей привлекло внимание одного из служителей музея к действительным, все нарастающим изменениям тела мумии. Почти сразу этот факт стал достоянием прессы — а шумные последствия его можно легко себе представить.
Естественно, я постарался должным образом изучить ситуацию и к середине октября пришел к выводу, что и в самом деле началось заметное разложение тканей мумии. Из-за определенного воздействия химических или физических субстанций воздуха полукожаные-полукаменные волокна, по всей видимости, постепенно теряли упругость, что и послужило причиной перемен во взаимном расположении членов тела, а также лицевых мускулов. Тем не менее факты эти обескураживали, если иметь в виду, что мумия хранилась в музее всего лишь полвека и притом в оптимальных условиях. Я вынужден был попросить таксидермиста музея, доктора Мура, тщательным образом изучить состояние экспоната. Вскоре он установил общее расслабление и размягчение тканей тела и сделал два или три впрыскивания вяжущих средств, но, опасаясь внезапного разрушения или разложения мумии, не осмелился применить какие-либо решительные меры.
Странной оказалась реакция праздных толп посетителей. Прежде каждая новая газетная сенсация вызывала бурный наплыв зевак и болтунов, но теперь — хотя пресса без умолку трещала о переменах в состоянии мумии — публика, очевидно, начала испытывать неведомый ей прежде страх, который и поставил в определенные рамки даже нездоровое любопытство явных бездельников. Казалось, люди почувствовали, что музей окружила некая зловещая аура, и с небывалого пика его посещаемость упала до уровня значительно ниже нормального. Относительное малолюдье сделало особенно заметным все усиливающийся приток причудливо выглядящих иностранцев.
18 ноября один из посетителей — перуанец, по крови индиец — испытал весьма странный истерический или эпилептический припадок, а помещенный после того в больницу кричал в постели — «Оно попыталось открыть глаза! Т’йог пытался открыть глаза и взглянуть на меня!» В тот день я особенно был расположен убрать ужасный экспонат из зала, но все же позволил совету наших на удивление консервативных директоров переубедить себя. Однако было очевидно, что музей начинает приобретать в его чопорном и чинном соседстве дурную репутацию нечестивого учреждения. Последний инцидент вынудил меня дать смотрителям строгую инструкцию — не позволять никому простаивать перед чудовищным реликтом более нескольких минут за один раз.
Это случилось 24 ноября, в пять часов вечера, после закрытия
Через два дня некий, угрюмого вида, филиппинец попытался спрятаться в музее после его закрытия. Арестованный и доставленный в полицейский участок, он отказался даже назвать свое имя и был задержан до выяснения личности. Меж тем строгое наблюдение за мумией, очевидно, обескуражило тех странного вида чужеземцев, и они стали реже бывать в музее. И совсем заметно упало число экзотических посетителей после введения нового строго порядка — «проходите, не задерживайтесь!»
И вот в среду, 1 декабря, после полуночи, разразилась трагическая кульминация всей истории. Около часу ночи из музея донеслись душераздирающие вопли — свидетельства смертельного испуга и агонии, а множество телефонных звонков от перетрусивших жителей соседних зданий заставили быстро и почти одновременна появиться на месте действия наряд полиции и официальных лиц музея, включая и меня. Часть полицейских оцепила здание, другие же, вместе с нами, осторожно вошли внутрь. В главном коридоре мы обнаружили задушенного ночного сторожа — обрывок веревки из остиндской конопли еще опутывал его шею, — и поняли, что вопреки всем предосторожностям сюда проникли злобные и жестокие незваные гости. Сейчас, однако, в музее царила гробовая тишина, но мы не решились сразу подняться по лестнице, ведущей в роковое крыло здания, где должна была, без сомнения, крыться главная причина переполоха. Лишь когда здание озарилось светом электрических ламп, включенных с центрального пульта в коридоре, мы наконец без охоты, еле таща ноги, поднялись по винтовой лестнице и прошли под высокой аркой в зал мумий.
Начиная с этого момента, любые газетные сообщения об ужасном происшествии в музее проходили строгую цензуру — все свидетели его согласились, что если широкая публика будет осведомлена об ожидающих нашу планету переменах, ничего доброго не получится. Итак, я остановился на том, как включили во всем здании электрический свет и вошли в зал мумий. Под балками свода, тяжело нависшими над сверкающими стеклянными витринами с их жутким содержимым, мы застали в прямом смысле разлитый кругом немой ужас, и каждая ставящая в тупик деталь открывшейся нам картины свидетельствовала о том, что здесь случилось нечто недоступное нашему пониманию. Незваные гости — их было двое, — которые, как мы сообразили позже, спрятались в музее до его закрытия, находились здесь, но им не суждено было понести наказание за убийство ночного сторожа. Казнь уже постигла их.
Один из них был бирманец, второй — житель одного из островов Фиджи, оба преследовались полицией за участие в бесчеловечной и отвратительной культовой деятельности. Они были мертвы, и чем внимательней мы вглядывались в их трупы, тем более поражались тому, какой же несказанно чудовищной смертью пришлось им умереть. На лицах обоих застыло безумное, нечеловеческое выражение ужаса — ничего подобного не мог припомнить даже самый старый и бывалый из наших полицейских; но в положении их тел обнаружились весьма существенные различия.