Вне времени, вне игры
Шрифт:
– У меня ведь до него две девочки родилось, обе хорошенькие, умненькие, Маша и Ксенечка, – продолжала Сырцова, – да только очень мне парня хотелось. А мужа нет, и денег нет. Откуда дитятке взяться? Ну, тут черт меня и попутал.
– А может, наоборот, бог дал? – подыграла Варя, подтолкнула своей лестью маховик воспоминаний.
И дальше Антонина Петровна нуждалась только в том, чтобы вовремя подкидывать ей нужные вопросы и следить, чтобы она не сбилась с темы.
– Мы тогда в Москву ездили за товаром, – сказала мать, и Кононова чуть не воскликнула: «Знаю!» – И была с нами одна женщина, добрая, но деловая. Елена Пална ее звали. Она раньше доцентом на кафедре марксизма-ленинизма преподавала, а потом, когда ленинизм с марксизмом отменили, в челноки, как и я, подалась. И вот однажды (мы тогда в Нарочинске жили) предлагает она
Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?
Сразу после матча их не по домам распустили, по женам и девчонкам, а усадили в автобус и повезли куда-то за город, на базу. Москва была совсем непохожа на нынешнюю. Машин мало, и все они в стиле ретро: «Победы», «эмки» и разные трофейные. Зато много синих троллейбусов и автобусов. Люди толпами ждут их на остановках. Все одеты очень бедно. Как свернули с Ленинского проспекта, вообще – жесть. Сейчас так не то что в Благодатном или в Камышле – в деревнях так не одеваются. Многие, даже женщины, в ватниках или в телогрейках. И в сапогах. И полно народу в шинелях с погонами, и без – значит, демобилизованные, – но другой подходящей одежи нету.
В автобусе они сидели рядом с парнем, которого все звали Козьма, хотя имя его было Валентин, а фамилия Иванов. Козьма ему понравился. Во-первых, парень он был рассудительный и разумный, не балабол. Вдобавок заметно, что они дружат давно, и Козьма, несмотря на то что старше его лет на пять, относится к нему с уважением. И тут сразу возник вопрос – а за кого он его принимает?
«Все меня здесь почему-то считают Стрельцовым. Никому и в голову не придет, что я – другой. Что я – человек из второго десятилетия двадцать первого века. Хотя тоже футболист. Однако если я сейчас хотя бы шепотом, на ушко, Козьме признаюсь, он в лучшем случае решит, что я прикалываюсь (или, как они говорят тут, в прошлом, хохмлю). В худшем – что у меня крыша поехала, – размышлял он. – Значит, надо сидеть и не дергаться. Стрельцов так Стрельцов. Центрфорвард сборной страны. Почти как в жизни. Далеко не худший вариант. Мог бы здесь очутиться каким-нибудь колхозником. Или вообще зэком. А раз они меня считают Стрельцовым, и я их не разочаровываю, значит, надо извлечь из своего положения максимум выгоды. А самая главная моя выгода: я в отличие от них всех, в автобусе сидящих, знаю о том, что будет происходить дальше. Что случится в будущем. Ну и что мне это дает? Например, я знаю, что пройдет тридцать пять лет – и их обществу настанет полный трындец. Не станет ни лозунгов, ни партии, ни комсомола, ни пионеров, ни октябрят. Скажут: эксперимент «социализм» завершен. Аттракцион «построение коммунизма» закрывается. Править балом станут карикатурные пончики-капиталисты, как из книжки «Незнайка на Луне». Россия будет воевать с Грузией и даже с Украиной.
И что мне сейчас дает это знание? Рассказать об этом точно никому нельзя. Скажут – злостный клеветник на социалистический строй. Как пить дать, посадят. Тем более на таких сведениях здесь ни карьеры не сделаешь, ни денег не получишь. Наоборот: они тут все, похоже, в социализм-коммунизм верят – а я-то нет.
Нет, надо настраиваться на позитив. К примеру, знаю я, что через год они тут, в Советском Союзе, первые в мире запустят спутник. А двенадцатого апреля шестьдесят первого года, то есть через пять лет, Гагарин полетит в космос. И – что? Если я вдруг просвещу их о двух удивительных фактах – выгод мне опять-таки явно никаких не обломится. Скорее, меня в КГБ сдадут.
Другое дело спорт. Вот я знаю, к примеру, что мы – то есть сборная СССР по футболу – на Олимпиаде в Мельбурне победим. Или мы уже победили? Что-то я не припомню. Сегодня двадцать третье сентября пятьдесят шестого года. Неужели Олимпиада уже прошла – она ведь летняя?»
– Слышь, Козьма, – спросил он у друга, сидевшего рядом в автобусном кресле. – Что-то у меня сегодня с памятью плохо. Когда мы на Олимпиаду поедем?
Слава богу, почти попал. Хотя Иванов и заворчал:
– Какой-то ты, Эдик, сегодня и правда странный. В ноябре мы в Мельбурн отправляемся.
«Ну и что теперь? Допустим, я знаю, что мы победим. А толку? Даже не заработаешь на этом. В СССР ведь никаких тотализаторов нет. И спортбаров тоже. А там, в Австралии, как ставку сделаешь? Ведь у них – доллары. А у нас тут, в СССР, «зеленых» денег нет. И даже наказывают тех, у кого их найдут, – мне Петрович рассказывал. Может, нам, конечно, как футболистам по паре долларов вручат – да только, похоже, в команде порядки, как в казарме. То ли еще будет, когда нас за границу в капитализм вывезут».
Иванов по-своему растолковал его молчание. Толкнул локтем в бок.
– Да ты не горюй, Эдик, что сборы, что запрут нас на базе. Ниче: раньше в самоволку утекали и сейчас утечем. Будет и винишко хлебное, и девчонки. Не пропадем. Ты же знаешь, Гаврила (наверное, тренер?) хоть и всыплет, если попадешься, но не сдаст. А потом во Францию поедем, в Грузии сборы будут, там солнце, вино, девчонки! Не дрейфь!
Клиника на Большом Петровском
Варя знала: всю возможную информацию от человека надо получать с первого раза. Неизвестно, как потом жизнь распорядится. Может, второго случая побеседовать с ним не представится. К примеру (не дай бог, конечно), помрет Сырцов, или мамашу его, страдалицу, инфаркт хватит. Поэтому, если что-то неясно, переспрашивать и уточнять надо немедленно, не оставляя на потом.
– Сначала нас с Востряковой, кандидаток на усыновление, проверили как следует.
– В смысле?
– Проверили наше здоровье. Мы приехали из Нарочинска, сказали там всем, что на ярмарку едем (да мы потом и вправду в Лужниках отоварились), а сами в больничку легли. Ну, та, конечно, клиника была нашим городским или камышленским не чета. Даже этот госпиталь бледнеет. Полы паркетные, цветы, приходит санитарка, спрашивает, чего на обед желаешь: мясо, курицу или рыбу. Словом, санаторий. Я бы там и месяцок не отказалась полежать. Но управились в три дня. Всех нас просветили досконально. УЗИ, МРТ, про анализы крови и не говорю. И все специалисты: лор, окулист, гастроэнтеролог, по женской части… А уж мозгоправов разных! И собеседования с ними, и тесты. А потом вызывают и говорят: вот вам за труды и беспокойство. И конверт – в зубы. А в конверте пятьсот долларов. «А что дальше-то?» – спрашиваю. А они: мы вам позвоним. И то же самое Лене Палне моей.
– И где ж это такая клиника? – поинтересовалась Варя как бы мимоходом – а на самом деле очень ей важно было ее местоположение. – Не ЦКБ, нет? Где Ельцина лечили?
– Не, это не там! В ЦКБ территория огромная, корпуса многоэтажные – я видела по телику. А это небольшой особняк, прямо где-то в центре… Троллейбус еще под окнами ходил…
– На Остоженке, что ли?
– Да я Москву-то плохо знаю…
– А как вы туда добирались с вокзала, на метро?
– Ну да.
– Я почему интересуюсь: у меня молодой человек мой – врач, интерн, – врала напропалую Варя, – хочу его пристроить в клинику хорошую, центровую. – Теперь Сырцова из женской солидарности должна будет вспомнить, где ее осматривали. А не оттуда ли, из того особняка в центре столицы, вся история с усыновлением тянется?
– Метро было на бульваре, – убежденно сказала Антонина.
Это уже кое-что.
– «Чистые пруды»? – подсказала Кононова. – «Тургеневская»?
– Нет, там еще храм большой строился.
– Храм Христа Спасителя? «Кропоткинская»?
– Во-во, точно! «Кропоткинская»!
– А улица какая, не помните?
– Не помню… Не улица, переулок… – Женщина наморщила лоб. – Что-то с Петром, кажется, связано.
«С Петром? – лихорадочно думала Варя. – Петропавловский? Не подходит, совсем не тот район. Петроверигский? Петровский? Тоже далеко от «Кропоткинской»… Да что я, как при царе Горохе, голову ломаю! Есть новые технологии!»