Вне закона
Шрифт:
Он прошел к себе в кабинет, набрал номер телефона квартиры Палия, раздались гудки — занято. Значит, Ника дома, она и должна быть дома — так они условились. Он закурил, подождал… Вот сейчас и сработает та папочка с металлической застежкой; хорошо, что он попросил Нику снять ксерокопии с каждого из документов, извлеченных им из тайного сейфа Палия. Он ведь и тогда понимал — эти документы рано или поздно пригодятся.
Владимир Петрович снова набрал номер, теперь он был свободен, Ника не подходила долго, потом он услышал ее глухой
— Это я… Ты уже знаешь?
— Да. Как это могло случиться?
— Еще ничего не случилось, — твердо ответил он. — Я сейчас еду к тебе. Жди.
Когда он выходил из института, то увидел, как Антон Михайлович садился в машину рядом с женой; значит, и она приезжала сюда. Ну что же…
Кедрачев медленно вывел машину со стоянки, развернулся, чтобы попасть на набережную, и аккуратно двинулся в сторону центра. Минут через двадцать он уже въезжал в арку дома на улице Горького.
Ника была бледна, уголки ее губ опустились еще ниже, на высоком лбу обозначились поперечные морщины; волосы уложены в новую короткую прическу, и платье на ней было новое, серебристо-серое, с высокими плечиками — видимо, она так уверилась в неизбежности избрания Кедрачева, что готовилась к празднику. Он быстро сбросил пальто, кинул на вешалку шляпу и решительно, твердой рукой обнял Нику, повел в комнату.
— Садись, — жестко приказал он.
Она покорно опустилась в кресло, выжидающе смотрела на него.
— Ты сама утверждала, что Кенжетаев не должен быть генеральным. И мы должны сделать так, чтобы этого не случилось… У тебя папка с документами, кажется, вот здесь, в шкафчике?
— Да… Я достану.
— Ничего, я сам.
Он быстро открыл дверцу, вынул папку; вот и документ, который ему нужен. Да, ксерокопия есть… Оригинал оставим у себя.
— Вот что, Ника… Это письмо твоего отца в Прокуратуру об Рейне Августовиче Эвере надо вручить Кенжетаеву. Обязательно надо… Ты понимаешь?
— Пока не очень.
Она смотрела на него преданными глазами: он давно уж заметил, что ей нравится, когда он бывает с ней крут, и он этим пользовался.
— Антон Михайлович женат на дочери Эвера. Они боготворят его как жертву произвола. А это письмо… Не кто-нибудь, а Эвер составлял списки для ареста. Понимаешь, что это значит для его дочери, всю жизнь прожившей с человеком, которому чудом удалось спастись. А Эвер!.. Тогда палачи любили казнить друг друга по приказу свыше. Казнили и самых высоких, чтобы меньше оставалось свидетелей. Но уничтоженный своими палач — все же палач.
Ника округлила глаза:
— Но это страшно, Володя… У них же внуки…
— Ты ведь сама понимаешь, Ника, когда идет война, все виды оружия хороши.
— Ты хочешь отдать эту бумагу Кенжетаеву?
— Мне он не поверит. Это должна сделать ты… У него будет выбор: или убить этой бумагой жену, или… отказаться от генерального. Теперь тебе ясно?
Она вздрогнула, но в глазах ее не было более страха, она смотрела на Кедрачева с любовью.
Ника поправила прическу, вышла в столовую; Кедрачев прошел за ней, она сняла с тумбочки телефонную книжку, перелистала ее и стала набирать номер. Кедрачев ждал.
— Пожалуйста, Антона Михайловича… Это дочь Ивана Никифоровича Палия. Очень прошу вас… Надежда Рейновна, не так ли?.. Да, спасибо, — голос ее был ровен, и стояла она прямо, и хоть роста была невысокого, в этот момент в ее фигуре было что-то даже величественное. — Антон Михайлович?.. Примите мои поздравления. Однако мне необходимо срочно вас повидать… Нет, Антон Михайлович, к сожалению, дело не терпит отлагательств… Нет, не у вас дома. Насколько я помню, вы живете в Староконюшенном. Ну, вот и встретимся в нейтральном месте — в Доме ученых. Это ненадолго. Через полчаса на втором этаже… До встречи.
Ника положила трубку и посмотрела на Кедрачева, он с силой прижал ее к себе, поцеловал и тут же почувствовал, что лоб у нее влажный: все же этот телефонный разговор дался ей нелегко.
— Я буду тебя ждать здесь.
Она молча кивнула. Он проводил ее до лифта, вернулся и сел в кресло, закурил. Теперь он видел себя в большом зеркале — плотный человек в черном костюме, в белой рубахе при синем в горошек «палиевском» галстуке, скулы его еще более заострились, четче выступили веснушки на переносице; ему показалось, что за последнее время у него увеличились залысины; он курил, поглядывая на себя, и почему-то ему нравилось смотреть на собственное отражение.
В том, что Ника проведет разговор с Антоном Михайловичем так, как надо, он не сомневался. Но сейчас следует думать не об этом… Кенжетаев не просто неуважительно вел себя с ним, но и нагло. И про Палия говорил с оттенком презрения. Так почему же, черт возьми, Иван Никифорович посчитал, что только Кенжетаев может быть его преемником, если, как выразился Антон Михайлович, они были противниками?
В конце концов, он ничего нового не сообщил, Кедрачев и сам понимал, что с некоторых пор Палий стал фигурой более политической, нежели научной, хотя любил подчеркивать свое пренебрежение к политике. Но, наверное, у Палия была и подлинная тоска некогда действительно крупного ученого по настоящим научным свершениям, и уж кто-кто, а он-то знал: именно непокорные, такие, как Кенжетаев, за подлинную науку пойдут на все.
Однако Палий все же не учел: политики, подлинные администраторы еще не ушли со сцены, где разыгрываются настоящие научные драмы, и сохранить и возвеличить институт, по мнению Кедрачева, мог ныне опять же политик, и то, что сегодня толпа не поняла этого, — ее беда, а не его.
Вот и разгадана им загадка завещания Палия; хорошо, что они с Никой утаили его, но он, Кедрачев, еще не сдался, у него есть шансы для победы, а уж когда он победит… Ну что же — победителей не судят.