Вне закона
Шрифт:
18
Еще задолго до начала выборного собрания Надя забеспокоилась; при ее ровном характере это было необычным, и Антон Михайлович не выдержал, усадил Надю на диван рядом с собой, взял за руки, сказал:
— Ну вот что, хватит таиться. Я ведь вижу — ты не в своей тарелке. Что произошло?
У нее повлажнели глаза, она с усилием сглотнула, ответила:
— Ужас, что творится… Какие-то звонки самого низкого пошиба. Я сначала не поняла, подумала — это о Юре. Позвонила ему, спрашиваю: сын, у тебя все в порядке? Он смеется, говорит: тебе что, сон дурной приснился, мама? Тут нечисто что-то, Антон, очень нечисто. Я вот
— В принципе не нужно. И если бы был подходящий человек… Но отдать все в руки Кедрачеву — это подставить под удар много порядочных людей.
Он с трудом ее успокоил, но подумал: она не зря вспомнила про Александра Августовича, то, что произошло с ним, и поныне страшной тенью висит над семьей.
Александр Эвер приехал ранней осенью из Пахры, где у него была дача, прошел к Антону Михайловичу, одетый в гражданский костюм, хрустел пальцами от возбуждения; веки его, обрамленные рыжими ресницами, были красны.
— Я его нашел, — сказал Александр Августович. — Представляешь, так долго искал и нашел.
— Кого?
— Лещенко Виталий Трофимович… Тот самый. Изувер. Справка точная, не сомневайся… Ну ни за что не угадаешь, кто он сейчас! А вот, первый секретарь райкома на Полтавщине. В том же самом районе, где он когда-то в комсомоле работал… Ну скажи! Вот оборотень. И что ты думаешь: проходит как жертва культа. Его в начале пятьдесят третьего замели… Они ведь там у себя тоже чистки делали, друг друга харчили. Видимо, он им надоел к тому времени или варварские выдумки его иссякли. Но не шлепнули гада, а в лагерь. В пятьдесят четвертом освободился, получил реабилитацию, в партии восстановили. Ну, он к себе. И вот, пожалуйста, — первый секретарь райкома. Да он такую карьеру начнет делать, мы с тобой и очухаться не успеем, как в члены ЦК выйдет… Поехали, Антон, к нему. Поехали… Подведем черту. Ты его помнишь?
— Помню, хоть и недолго видел. Левая бровь рассечена. Такой здоровый блондин, краснощекий…
— Точно, таким мне его и описали… Ну не могу я, Антон, нормально по земле ходить, пока эта гадина жива. Как вспомню про брата… Душа огнем горит…
— Поедем, — согласился Антон Михайлович. — Через месяц. Я вернусь из Лондона, сразу и поедем…
— А отменить нельзя?
— Билеты куплены. Конгресс. У меня там доклад… Подожди месяц, очень прошу. Ну куда он денется?
— Трудно ждать, но подожду, — согласился Александр Августович…
И все же он не дождался Антона Михайловича. Если бы еще служил, то, наверное, легче бы пережил этот месяц, а то находился в отставке, и, видно, нетерпение мучило его.
Все, что произошло дальше, Кенжетаев узнал от Нади и друзей Александра Августовича, узнал главное, остальное можно было представить, понимая резкий и решительный характер бывшего командира стрелкового корпуса, носившего в себе два осколка. Он надел генеральскую форму, прихватил небольшой чемоданчик, под китель сунул трофейный «вальтер» и прилетел в Полтаву, там задерживаться не стал, нанял такси и прямиком к районному центру, а был он от Полтавы в семидесяти километрах. Страда закончилась, но еще везли зерно на элеватор, чернела вспаханная зябь, и на полях гудели машины, подле садов лежали курганы яблок — в такую пору сельский секретарь должен быть на месте. Городок, куда приехал Эвер, раскинулся по холмам, и центральная улица усажена высокими старыми каштанами, а сам райком находился в двухэтажном старинном здании с множеством балкончиков.
Кабинет секретаря оказался на втором этаже. Александр Августович, оставив внизу у дежурного чемодан — кто задержит генерала? — поднялся на второй этаж, прошел в приемную, где сидела машинистка и красивенький, прилизанный мальчик, видимо, помощник. Увидев Эвера, тот сразу вскочил, голосок у него оказался писклявенький, да и в жестах было нечто женское… «Вот, гад, подобрал же себе».
— Виталий Трофимович у себя?
— Я доложу, — заискивающе выскочил из-за стола помощник, но Эвер махнул рукой, сказал:
— Сидеть!
И, пройдя мимо ошеломленной секретарши, решительно открыл большую дверь, обитую красной искусственной кожей, которую в ту пору достать было нелегко; вошел в кабинет с длинным столом, укрытым зеленым, а в конце него стоял тоже большой стол, уставленный всякими безделушками, и прямо под портретом Хрущева восседал Лещенко. Он лающе смеялся, держа трубку, однако Эвера увидел и, пока тот шел ковровой дорожкой, приподнялся, проговорил в трубку:
— Ну ладно, бывай, тут у меня гость высочайший. — Бросив трубку с особым шиком, так, что она точно угодила на рычаги, радушно улыбаясь, краснолицый, налитой, с соломенными волосами и действительно с рассеченной бровью, протягивал Эверу пухлую руку: — Откуда же такой высокий чин?
Эверу было уж под семьдесят, однако силой он обладал недюжинной да ловок был, потому ладони не пожал, а сразу ухватил Лещенко за запястье, рванул на себя. Тот от неожиданности не сумел устоять на ногах, хотя был здоров, но Эвер его подтолкнул, чтобы тот опустился на стул в углу, подальше от телефонов и кнопок, вынул из-под кителя пистолет, спустил предохранитель и тут увидел, как Лещенко стал бледнеть, на лбу его сразу выступила испарина.
— Слушай, сволочь, внимательно… Ты измывался на допросах над людьми. Бил их, сукин сын, толстым, многожильным кабелем по суставам, по почкам, по шейным позвонкам, чтобы кулаков не разбить. Берег себя, гадина. А люди умирали от твоих пыток. Командовал тобой Воропаев, царство ему небесное, а лучше бы ад со сковородой. Ты его участи избежал. Как его замели, так и тебя отправили в лагерь. А теперь ты герой, жертва культа. Но ты убил моего брата. В сорок девятом. Это ты придумал вывезти заключенных за город и спустить на них собак. Поразвлечься с пьяными харями захотелось. Моя фамилия Эвер. Такая была и у брата. А теперь скажи, что ничего не было…
Лещенко молчал; он шевельнул ногой, уперся ладонями в сиденье стула, и Александр Августович его тут же понял — хотел рискнуть, попытаться выбить ногой из рук генерала пистолет, он ведь еще был ловок, этот золотоволосый садист. Эвер усмехнулся:
— Только шевельнись, я пробью твою башку, — и негромко, зло сказал: — Убрать ногу, руки за шею!.. Вот так… Слушать меня: я, генерал-лейтенант Эвер, бывший командир корпуса, ордена и сам можешь подсчитать по планкам, именем всех безвинно погибших в сталинских застенках казню тебя, одного из гадов ползучих, радостно истязавших людей, — и он приподнял пистолет.
— Нет!
— Руки!.. Что хочешь сообщить?
— Я же мобилизован был, — синими губами произнес он. — Из комсомола… Вы ж военный… Я… я… приказ… выполнял приказ…
— И с собаками?!
— А то?
Генералу Эверу никогда еще не приходилось стрелять в упор в человека, он шагнул к письменному столу и, не сводя глаз с Лещенко, открыл один ящик, второй, тут-то он и обнаружил пистолет, сунул в карман, взял и бумагу со стола, ручку, кинул Лещенко, приказал: