Вне закона
Шрифт:
Илья Викторович испытывал уважение к мудрым, оберегающим свое достоинство людям, знал — за ними и не надо следить, они всегда открыты и потому безопасны.
Но Луганцев не случайно зацепился за Тагидзе, поднял шум — истинные открытия этого человека остаются в тени, а всякая бездарность процветает. Тагидзе любили, и Луганцеву сразу поверили, увидели в нем борца за справедливость, а на самом деле молодой Иван Кириллович закручивал вокруг Тагидзе ситуацию политической борьбы.
Узнав об этом, Тагидзе направился к Луганцеву, потребовал от него объяснений, ведь сфера деятельности молодого ученого, направленного в объединение после университета, лежала совсем в иной плоскости. Иван Кириллович, чье имя уже обсасывали в курилках и в коридорах как символ новых и бесстрашных веяний, встретился с Тагидзе достойно, постаравшись, чтобы во время их объяснения присутствовали люди. Пояснил: хотя он и его товарищи отдают дань тому, что Тагидзе сотворил заметное открытие, но для них важней сам факт спонтанного, незапланированного появления идеи, то есть свободной, никем не притесняемой мысли, Луганцев же и его товарищи считают — только свободный человек способен создать нечто неожиданное и совершенное. Закончил этот разговор Луганцев эффектно: «Нельзя планировать ни Ломоносова, ни Менделеева, ни Достоевского. Для подлинной мысли план — кабала».
Но Тагидзе этих объяснений не принял, ответил резко: «Философские эксперименты проводите над кем-нибудь другим. А я, дорогой, делом занят. Мне лясы точить некогда. Будь здоров, дорогой, и ко мне, пожалуйста, не суйся, а то морду набью».
Луганцев на его выпады не обиделся, напротив, на очередном сборище привел их как пример, что сами творцы часто не могут осознать подлинной направленности их творения, потому-то их идеи, даже помимо воли творцов, нуждаются в суверенной защите.
Объединение, где работал Луганцев, считалось режимным, это накладывало определенные строгости на его работников, своеволия Луганцеву могли не простить, особенно после того, как он сумел сплотить молодых в общество вольнолюбивой научной мысли; видимо, генеральному, а в то время им был старик генерал с двумя звездами на погонах, этот толстощекий нравился, и на одном из заседаний генеральный весело сказал: пусть Луганцев подержит при себе молодых, когда они в кучке, спокойнее.
Спокойнее так спокойнее. Илья Викторович стал ждать. Но грош бы была ему цена, с его опытом, его знанием научного мира, с его умением заранее многое предвидеть, если бы он сидел сложа руки. Он запросил досье на Луганцева, оно оказалось у его давнего знакомого Судакевича, тот почему-то неохотно предоставил возможность Илье Викторовичу познакомиться с прошлым Ивана Кирилловича.
Достаточно было беглого взгляда на биографические данные Луганцева, чтобы понять: парень прибыл в столицу из зачуханного, забытого Богом и властями районного центра вовсе не для того, чтобы, пробившись сквозь плотную толпу блатежных абитуриентов в массивное здание на Воробьевых горах, вернуться обратно или довольствоваться малым. Такие крутолобые крепыши цепки к жизни, четко знают, чего хотят, и умеют заранее прикинуть все возможности движения к цели. Каждый шаг делается продуманно и потому уверенно. Таких ребят не сравнишь с сынками номенклатурных отцов, у которых воля надломлена амбициями, а когда за спиной оказывается пустота, они сникают или же озлобляются, с этого начинает теряться их связь с окружающими. А вот такие, как Луганцев, ведут войну за себя, каждый даже небольшой отвоеванный ими плацдарм дорогого стоит, и отступать с него нельзя.
Луганцев и не отступал. Цель его проглядывалась легко: выйти на тот рубеж, где будет он обеспечен всем, чтобы не повторить жизни своих вечно голодавших родителей.
Казалось бы, для достижения этой цели есть один путь: удивить окружающих парадоксальностью мышления, найти в науке нечто неисследованное или исследованное не до конца и создать свое. На такое способны редкие единицы, да и то лишь те, кого Бог наделил озарением. Впрочем, если даже после тяжкого труда, требующего отдачи всех сил, будет найдено истинное — это вовсе не значит, что его востребуют; всем ведь ведомо: каждое открытие поначалу обречено на непризнание, а случается, за него и убивают, как произошло с тем же Тагидзе.
Луганцев рано, а может быть вовремя, понял, что живет в стране назначенцев. Здесь назначают всех: от управдомов до гениев.
За свою жизнь Илья Викторович не встречал людей, взобравшихся на вершины популярности только благодаря своей мудрости. Ходили легенды о некоторых небожителях, которых, мол, поцеловал господь в лобик, потому имена их стали известны всему миру, но при ближайшем рассмотрении выяснялось, судьбы их вовсе не безоблачны, они пролегали или через Лубянку, или через камеру смертников, в лучшем случае, через длительную высылку; тот, кто проходил этот путь, был отмечен роковой печатью, потому согласие властей на их популярность равнозначно в принципе назначению.
Как таланты назначались, Илья Викторович знал в подробностях, потому что сам этим занимался, хотя и не так, как Судакевич.
Луганцев рано понял, что может добиться искомого только одним путем. У него были для этого данные.
Илья Викторович, впервые получив его досье, долго рассматривал фотографии. Сначала мальчишка в свитере с упрямой складкой на лбу, потом длинноволосый юнец в куртенке и дешевых джинсах, и не сразу поймешь: то ли лукав, то ли фанатичен блеск его маленьких глаз.
Луганцев попробовал было роль комсомольского вожака, но, видимо, вовремя спохватился — затрут в кабинетных склоках, а для лихих молодежных пьянок он не был пригоден — хмель быстро лишал его сил, да и особых талантов, вроде пения под гитару приблатненных песен, в нем не открылось, а без всего этого комсомольские вожди не вписывались в общую компанию. Тогда он очутился в среде технарей.
Научное техническое общество дало ему возможность развернуться, он сумел сговориться с профессурой и довольно быстро стал кумиром лопоухих научников. А те занимались не только технарством, дух свободомыслия зарождался именно тогда, когда мысль расковывалась, а потому кое-кто тянулся к политикам, во всяком случае, не был чужим на диссидентских сборищах, где изучались неосуществленные мысли погибших или доживающих свой век в эмигрантском уединении бунтарей.
Когда Луганцев учился на четвертом курсе, кому-то на Лубянке очень понадобилось увеличить смету расходов политического управления, тогда-то быстро выявилигруппу диссидентов на Воробьевых горах, и Луганцева готовили к аресту, но нашелся умник, решил его приберечь. Во всяком случае, нигде Луганцев по тому делу не проходил, хотя следы его показаний виделись Илье Викторовичу отчетливо. Он потеребил Судакевича: мол, почему не открыл всего, что у тебя есть, мне этот Луганцев нужен, он в подведомственном объединении, и Судакевич сдался: ладно, он у нас на особом счету, уж очень хорош мужичок, может далеко пойти, если успеет.
Илья Викторович знал: рано или поздно знакомство с Луганцевым состоится. Повод обнаружился быстро: из объединения сообщили, что Луганцев собрался поехать в Югославию на конференцию, а из такой организации, где он работал, выехать не просто: только Илья Викторович и мог разрешать. «Пришлите его ко мне».
Кабинет у Ильи Викторовича был стандартный: ковер, большой стол, холодильник, телевизор.
Когда вошел Луганцев, Илья Викторович сидел за столом и поднялся не сразу, чтобы как следует разглядеть вошедшего. Луганцев, видимо, это понял или испытал нечто подобное раньше, потому ухмыльнулся. Верхняя губа его была как бы двойной — перерезалась складкой, основная часть обрисовывалась твердо, а из-под нее выворачивалась изнанка, мягкая и бесформенная. Илья Викторович подумал, что при такой губе Луганцев должен шепелявить, но тот слова выговаривал четко, чуть растягивая «о».
Усмехнувшись, он постоял у входа, дав возможность Илье Викторовичу разглядеть себя; он был плотного сложения, с широкой шеей, уже в то время начал носить костюм-тройку, жилет со множеством пуговиц, словно корсет, стягивал его наметившееся брюшко, галстук аккуратно повязан, волосы отпущены длинно, но бороды и усов еще не завел — позднее позволил себе.
Когда Илья Викторович встал и, обойдя стол, протянул руку, то тут же и удивился, у него самого лапа была ухватистая, и все же она утонула в широкой и теплой ладони. Тут же вспомнил: в досье указано — дед был кузнецом, славился умением на всю округу, но в свое время раскулачили, из высылки после войны вернулся, ремесло не забыл, но жил бедно.