Вне закона
Шрифт:
— Вы хорошо были знакомы?
Она смотрела в окно.
— Кажется… я его любила, — сказала она.
Глава пятая
То, что случилось с Григорием Зурабовичем Тагидзе, так ошеломило привычный ко всему научный мир, что не забылось до нынешних дней, хотя об истории этой чаще всего шептались, говорили вскользь, изредка что-то промелькивало в газетах; даже в шумный период гласности и сенсаций происшедшее с человеком, чье имя одно время было на слуху, все же замалчивалось.
Тагидзе ни слова не знал по-грузински, но легкий акцент у него имелся, это ему шло и не было наигранным. «У меня акцент генетический», — объяснял он сам. Возможно, это так и было.
Осмыслить жизнь отца и матери Сергей по-настоящему не сумел; ему, приученному к логическому мышлению, жизнь родителей казалась странной, недоступной здравому смыслу.
Как вообще они могли сойтись: строгий, неспешный в движениях, обстоятельный мужчина и верткая рыжая Оксанка, как звали ее все во дворе и в аптеке, где она работала? Она или улыбалась, или хихикала, и ей все улыбались, особенно мужчины, глядя на ее кругленькую попку, точеную фигуру с высоким бюстом. Она ничего не боялась, то, что с ней происходило, должны были знать все на свете, она ничего не хотела хранить в тайне.
«Разве я виновата, что он сразу полез ко мне в трусы, — кричала она в телефон. — Ты же знаешь, у меня не может быть любовника. У меня есть Гриша. А этот идиот вообразил, что может со мной прилечь, и стал просить, чтобы я немножечко уступила. Это называется — человек ухаживает. Так морковку покупают на базаре… Ну и скажи на милость, зачем мне одноразовый пациент? Я же тебе говорю, у меня есть Гриша, и этого вполне хватает на все свободное время. Он мне говорит: я скажу твоему мужу, где я побывал. Ха! Я сама ему скажу, тогда мы посмотрим, какой может быть мордобой…»
Ее многие принимали за еврейку, но она была русской, отец вывез ее из Кишинева.
Сергей равнодушно слушал ее веселые крики в телефонную трубку, раздававшиеся из кухни или соседней комнаты, долго не воспринимал их смысла, а когда стал соображать, о чем она кричит, краснел, потел и однажды, не выдержав, вышел к ней сердитый:
«Ну, мама, как тебе не стыдно!»
Она от удивления грохнула трубку на рычаги, огненным пламенем полыхнули ее волосы, сложила воинственно руки на груди:
«Ну, как вам нравится! Еще один наставник выискался. Он меня будет учить жизни. Еще писька как следует не выросла, а мать вздумал поправлять. Если бы ты рос, как я, то давно бы получил хорошего ремня и забыл бы, как подслушивать».
Ему стало обидно, что она так на него обрушилась, и он заревел во все горло. Она тотчас кинулась к нему, стала успокаивать, пока сама не заплакала.
Когда Сергей пытался говорить что-либо о матери отцу, тот улыбался, обнажая редкие прокуренные зубы:
«Ну, что ты, Серго, она у нас замечательно добрая. Только язык у нее очень длинный. Ну, что поделаешь?»
Отец никогда с матерью не скандалил, безропотно делал все, о чем та просила, а на работе никто не мог с ним договориться, и когда на это жаловались матери, она отвечала: «А что вы хотите? Он гордый, потому что князь, и у него есть об этом бумаги. Если кто-то от него чего-то хочет, то должен его уважать, а просто так от него ничего не получишь, только холеру в бок! И все дела!»
Он работал не переставая, и когда гулял, и когда лежал на диване, и даже в ванной; при нем всегда были листки бумаги и ручка. Потом Сергей узнал, что он редкий специалист по электронике и первым начал разрабатывать сверхчувствительные приборы. Во время войны в Афганистане он придумал простой, с небольшой карандаш, прибор-локатор, который за несколько метров начинал попискивать, если в земле была закопана мина. Это уж потом стали говорить: сколько бы людей спаслось, если бы этот приборчик запустили в серийное производство, а так от него несколько лет отмахивались, кричали: для армии дорого. Чушь — приборчик был дешев, просто его по-настоящему военным не предлагали.
У отца было много другой работы, но с этим приборчиком он извелся, перессорившись в объединении с кем только мог, возвращался домой злой, и только мама умела его успокоить. Садилась рядом с ним на корточки и преданно, как собачонка, заглядывала ему в глаза, и он отходил, начинал улыбаться.
Подразделение отца называлось группой. Не лаборатория, не отдел, а именно группа, куда входило несколько человек, и он сам себя с издевкой называл группенфюрером. Но зато группа никому не подчинялась, так придумал старый генерал, когда посчитал, что Тагидзе должен работать без узды, пусть в рамках режимного объединения существует островок свободы.
Но до кабинета генерала на четвертом этаже с внутренней охраной не такой уж легкий путь от комнаты, заставленной приборами, и «островок свободы» непрестанно подвергался нападению извне. Не было, пожалуй, такого начальника, который бы не пытался подмять группу, уж очень любопытные результаты она выдавала. А некоторым небольшая кучка с головой ушедших в работу людей казалась взбунтовавшимся кораблем, от которого по всему объединению распространяется крамола: если есть независимые работники, то завтра независимость могут потребовать другие, а это угроза установившемуся порядку.
Недели не проходило, чтобы кто-нибудь что-нибудь не проверял в группе отца; проверки грозили в лучшем случае закрытием группы.
Ко всему можно привыкнуть и к такому режиму тоже. Но странное дело, чем меньше отец придавал значение угрозам, тем больше о нем говорили в разных уголках огромного здания, словно не было в нем солидных отделов, которые возглавляли солидные люди, награжденные орденами за особыезаслуги, выделенные, отмеченные, вознесенные, а тихий, рано поседевший человек с упрямой складкой меж бровей, с походкой вперевалку, прижимающийся к стенам коридора, чтобы никому не преграждать пути, был, пожалуй, самым известным в объединении, хотя мало кто знал, чем он занят, да и большинство тех, кто заполнял многочисленные ячейки гигантского здания, даже не разбирались в смысле его занятий.
Когда-то должно было наступить время, чтобы недовольные поняли: существование Тагидзе — угроза их власти, хотя сам он ни о какой власти не помышлял. Но в такое они не могли поверить, такое просто не укладывалось в их понимание жизни, представляемой как бесконечная лестница вверх, на которой идет неизбежная толкотня. Вот они, эти недовольные, — а они вечно были недовольны всем, кроме самих себя, — решили, что с «островком свободы» надо кончать.
К этому решению они пришли, может быть, даже в тот день, когда старец генерал необдуманно приказал дать волю группе Тагидзе, с тех пор они и искали случай, но не торопились, им нужно было всестороннеобдумать действия, без этого они никогда ничего не совершали.