Вне закона
Шрифт:
Где-то в восемьдесят первом Илью Викторовича вызвали к Председателю, тот сидел за обширным столом, сбросив серый пиджак, в очках, за которыми голубели зоркие глаза, он встал при виде Ильи Викторовича, с высоты своего роста посмотрел пристально, пожал руку, предложил садиться, а сам занялся тем, что крепкими пальцами начал сцеплять и расцеплять медные скрепки, образовывая из них замысловатую цепочку. Голос у него был властный, ровный, и ему не нужно было напрягать связок, более того, казалось, что он старается говорить шепотом, но не может подавить зычности голоса. Сначала последовал привычный интерес к здоровью Ильи Викторовича, его самочувствию, участие было отработанным, дежурным, и Илья Викторович ждал, когда же последует главное.
Председатель пододвинул к себе бумаги, его рукав ослепительно белой рубахи чуть не смахнул самодельную цепочку, но ловкие пальцы задержали ее падение.
«Вот тут у вас парень есть, Луганцев… Ваш послушник, Илья Викторович… У него прекрасные знания, широкий спектр общения, ну, и недюжинное государственное мышление… Мне его рекомендовали. Нам очень, — он подчеркнул это слово, — нужны люди науки… Сейчас нужны… За Луганцевым голодное детство, тяжелые годы в провинции, хорошая работа на нас… Ему верят, за ним пойдут. Среди академиков должны быть подлинные аристократы духа, а не гнилье… Не эти сытые, рвущиеся к еще более жирному пирогу. А потом, когда набьют желудок, забываются, начинаются всякие декларации, политика… Короче: скоро выборы в академию. Вам следует побеспокоиться о Луганцеве. Вы знаете научный мир, вам и карты в руки, — и тут он пошутил: — Хотя я любитель не карт, а домино».
Позднее Илья Викторович убедился: не он один заботился о Луганцеве, особую активность проявлял старый знакомец Судакевич. У него-то, скорее всего, и были главные нити, позволявшие направлять движение Луганцева по жизни.
Невысокий, плотненький Судакевич был веселым человеком, любил остренькие, с перчиком анекдоты, любил выпить, рядом с ним всегда кружили красивые женщины. Однажды ему Илья Викторович сказал: «Сам-то у нас анахорет, не любит сального… А ты?» На что Судакевич весело ответил: «Он-то, может, и не любит или делает вид, да генсек у нас юбочник, а его рассказиками про это самое кормят, как больного манной кашей с ложечки. А кому, как не нашему, кормить?.. Другие тоже кормильцы есть, но и наш среди них».
Конечно, вознести Луганцева в то нелегкое время, когда научный мир затаился, было сложно, одному Илье Викторовичу не под силу… Хотя, может быть, и справился бы один…
Он был вхож ко многим научным светилам первой величины. Это для других они застегнуты на все пуговицы, а для Ильи Викторовича… Они ведь понимали, как много он знал о них. Чаще всего он приезжал к ним на дачу, предварительно позвонив, он был обучен нескольким английским и французским фразам, мог поддержать легкий разговор о поэзии или шахматах. Прибыв в гости, Илья Викторович вел себя свободно, и ему удавалось быстро развеять напряжение, с каким обычно встречали ученые людей его профессии.
А бояться светилам было чего. Слишком круто обошлись с главным возмутителем спокойствия среди научных деятелей; он был не только академиком, лауреатом, но и трижды Героем — высоки, ох, как высоки знаки отличия!
Прежде чем возмутителя спокойствия выслать в Горький под жесткий надзор, в кабинете Председателя собирались совещания, они тянулись долго; Председатель вообще любил заседать долго, шевеля различные предметы и бумажки на столе, а людей, ищущих формулировки, оглядывал сквозь очки голубыми глазами, которые то отливали сталью, то пригасали от усталости; он по десять раз выслушивал каждого, поставив сложную задачу: нужно изолировать, но создать условия, не лагерь, не шарашка, даже не закрытое учреждение, обычное жилье, но под охраной, в известном городе, но лучше режимном. Остановились на Горьком. А потом уж это утверждалось в узком кругу на Политбюро.
Научный мир так перепугался после выступлений разных крикунов о свободе, о демократии, что седые, облеченные званиями, почетные-распочетные члены зарубежных обществ и академий поставили свои подписи под письмами, требующими кары возмутителю спокойствия, называя его клеймящими словами; шло даже какое-то негласное соревнование — придумать словцо похлеще.
То, что высылка в Горький научного кумира — акт отчаяния, да к тому же не свидетельствующий о глубоком уме, стало ясно почти сразу. Весть о высылке была равносильна гигантскому взрыву, произведенному посреди Тихого океана и погнавшему волну многометровой высоты на многие континенты. Даже Илья Викторович содрогнулся. К тому времени у него скопилось достаточно цинизма, чтобы скептически отнестись к действиям руководства.
Дома он сказал Римме Степановне: «Эх, не умен, совсем не умен этот рядовой, необученный. Столько лет у нас сидит, а ничему не научился. Самое скверное, когда делом заправляют непрофессионалы. Потом нам приходится подчищать…»
Но поправить ничего было нельзя. Где-нибудь в нормальной стране после такого взрыва шеф тайной полиции ушел бы в отставку, а этот высокий очкарик с зычным голосом, голубоглазый ангел смерти,как назвал его бойкий генерал, за что и поплатился, сделал вид, будто совершил злодеяние из сострадания: мол, не вышли он человека, известного всему миру, в Горький, его бы направили куда-нибудь подальше или бы умертвили. Гуманист, да и только.
Люди науки жили в страхе, а страх должно было развеять, но не получалось. Тогда и решили: в академию придут свои люди, способные навести нужный порядок, создать вновь видимость демократического режима.
Вот и начал разъезжать Илья Викторович по академическим дачам. После обеда или завтрака брал дружелюбно хозяина под руку, они прогуливались где-нибудь под соснами, беседуя о молодых ученых, Илья Викторович словно ненароком упоминал о Луганцеве, говорил — этот молодой ученый нуждается в поддержке, а то ведь опять на выборах набросают ему черных шаров. Хозяин дачи понимал все без труда. Он верил, что прежняя свобода выбора закончилась, у организации, которую представляет Илья Викторович, есть способ проверить, кто как голосовал, сейчас всякое тайное становится явным.
И Луганцев без особого труда вышел в члены-корреспонденты Академии наук, а затем через некоторое время в действительные члены. Никто из светил не решался кому-либо рассказывать о визитах на дачу Ильи Викторовича.
И первое, что сделал Луганцев, добился, чтобы Илью Викторовича выдворили на пенсию. Ему не нужны были свидетели. Слишком уж обыкновенная история — Илья Викторович должен был ее предвидеть.
Нанести удар следовало неожиданно. Для этого и нужно-то было — подготовить документы по Луганцеву и передать их наиболее радикальным членам парламента. Илья Викторович обдумывал, каким путем это сделать, у него было несколько возможностей, но не очень надежные… А вот журналистка, которая в свое время ударила по Ивану Кирилловичу в защиту Тагидзе… вот эта девчонка ни перед чем не остановится. К тому же она аккредитована на сессию Верховного Совета, вхожа к парламентариям. Илья Викторович встречал ее подпись в газете под беседами с наиболее радикальными среди них. Найти ее не составляло большого труда.
Все-таки у Ильи Викторовича сохранились кое-какие связи. И ребятишки выяснили для него об этой девочке из газеты. Самым, пожалуй, важным из сведений, полученных Ильей Викторовичем, было то, что девочка связана с сыном Тагидзе. И если эти оба узнают из документов, как много подножек подставил Луганцев Григорию Зурабовичу и как он придумал направить в его группу работников ОБХСС, заранее зная, чем это кончится, то вряд ли журналистка и сын Тагидзе останутся равнодушными к документам, которые хранятся у Ильи Викторовича. Конечно, он подстрахуется. Но выйти на парламент через молодых — прекрасный ход.