Вне закона
Шрифт:
Она молчала, глядя на кончик сигареты, и ему стало не по себе, он почувствовал, как дует от порога.
— Давай, я тебе расскажу, как мы встретились… Все расскажу. Тогда, наверное, поймешь… Только налей мне еще вина…
Голос ее был бесстрастен, лишенный оттенков; пожалуй, в нем улавливалась слабая холодность, а может быть, и напряженность. Сергей насторожился.
— Я с твоим отцом подружилась, когда он уж был ранен. Смертельно. А люди не видели. Они выпустили в него весь заряд ядовитых пуль… Перед смертью он пришел ко мне, пьяный. Я думала: пьяный — это хорошо. Когда пьют, не кончают с собой. Но я ошиблась.
— Но когда он был жив, я тебя не видел.
— Ты не помнишь… Я месяц ходила к нему в группу. Копалась там, как самый проклятый ревизор. Это было задание редактора. Он сказал: «Вы переройте все, этот научный прохиндей обыкновенный уголовник. Нам нужен глубокий материал о шарлатанах в науке». Вот так дают задания. И ты идешь уже готовенькая, чтобы накопить побольше гадостей, чтобы затем их выплеснуть на человека. Но мне и первых двух дней хватило, чтобы понять, куда я попала… Я потом была на похоронах, ты тоже там меня видел. Меня отпаивали какой-то гадостью… Клавдия Васильевна. Потом все прошло… Нет, я не то говорю… Не прошло, а обернулось другим… Я их всех ненавижу. Иногда мне кажется — готова убить…
— О ком ты говоришь?
— Сейчас, сейчас, — она потянулась к вину, быстро сделала несколько глотков.
Он смотрел в ее опустевшие глаза, но сидела она по-прежнему прямо, и столкновение света на ее лице выглядело неестественным.
— Вся жизнь у меня к чертовой матери перевернулась после той истории. До сих пор я под ее знаком живу… Ты только должен суметь понять…
Теперь она заговорила поспешно, но голос оставался ровным, когда он срывался, она замолкала. И звуки, которые до этого были неслышны: голоса людей в замкнутом пространстве двора, отдаленное гудение улицы, и говор, когда слова сливаются в единый каменный гул, изрыгаемый работающим за стеной телевизором, — все эти звуки долетали в кухню, напоминая о движущемся времени. А Люся рассказывала.
Этот человек пришел к ним в главные редакторы неожиданно, никто и опомниться не успел, даже слухов не было о его назначении, хотя в журналистских кругах его знали, когда-то он писал длинные, с претензией на новейшую философию статьи, к которым относились с уважением, потому что плохо их понимали. Лицо его было мускулистым, крутой лоб, лошадиный подбородок, кто-то сказал: у него морда напоминает сжатый кулак, ему возразили: скорее кукиш.
Он ходил в черном потертом костюме, вязаном свитере, ходил какими-то толчками, постоянно держа левую руку в кармане, сидел в редакции до поздней ночи; о нем знали, что он холост, хотя были у него женщины, но, видимо, не уживались с ним. Его каменная ортодоксальность даже вызывала у многих уважение, хотя с его назначением Люся стала подумывать об уходе в другую редакцию, словно чувствовала — с этим редактором не сработается.
Наверное, он не случайно выбрал ее, чтобы добить Тагидзе. «Вы ведь бескомпромиссны, Людмила Петровна. Вам верят, я сужу по почте. И если вы со всей искренностью расскажете об этом прохиндее и склочнике, уводящем науку в идеологические сферы, цены не будет вашему материалу».
Она поинтересовалась, откуда редактору сообщили о Тагидзе. Он показал пальцем на потолок.
А потом была встреча с Луганцевым. Он мягко ступал по толстому ковру, добродушно похохатывая, теребил окладистую, плохо подстриженную бороду или оглаживал обтянутый жилетом живот, глаза излучали добродушие, и, когда похохатывал, влажно обнажалась верхняя губа.
«Ну что сказать, милая, какой же он прохиндей? У нас чокнутых в науке хоть отбавляй. Ну, возомнил себя, сказать, автором теории. А теории-то нет. А если об авторстве… то ведь на такие, сказать, открытия их сколько наберется!.. Его пожалеть надо, Тагидзе вашего, да обстоятельства мешают. Расшумелись о нем, ох, как расшумелись людишки. Вот военные дела приплели. Мол, если бы приняли изобретение Тагидзе, то в Афгане меньше бы и жертв было. А это уж политика. Там, где в науку политика прет, лысенковщиной пахнет. Вот этого-то и страшиться надо… А так, сказать, он человек хороший. Добряк. Смирный. Но… наука важнее. Да вы разберетесь…»
Она его слушала и не верила ни единому его слову, хотя до сих пор не способна объяснить, почему с первой же встречи Луганцев вызвал в ней недоверие, ведь о нем говорили как о смелом, демократично настроенном руководителе, известном академике. А может быть, потом ей стало казаться, что именно так она восприняла его с первой встречи?
Она пришла к Тагидзе, показала документы, он сразу нахмурился, брови сломались, полные губы скривились: «Я не хочу с вами разговаривать».
Она ответила: «И не нужно, я посижу здесь несколько дней тихо, как мышка». Так все и случилось.
Григорий Зурабович фыркал сначала, как рассерженный кот, но потом привык, перестал ее замечать, и ей это нравилось.
Она наблюдала, как он работал. Когда возился со своими приборами, будто уходил из окружающего мира, спускаясь в загадочные лабиринты. Он потом ей объяснил, что там шумела, двигалась, бунтовала другая, не похожая ни на какую жизнь, и, судя по выражению лица, самозабвенно счастливому, ему было хорошо в той жизни, и он досадовал, когда его возвращали из нее, неохотно принимал пищу, сердито отвечал по телефону.
Люсе помогали его сотрудники, давали статьи, переводы из зарубежных журналов. Ей все это тяжело давалось, и все же понять то, над чем он трудится, ей оказалось легче, чем искушенным в науке людям, потому что она входила в его мир с проводником, который в нем почти все знал, так как сам и создал его. Ей не надо было пересекать гигантское поле чужих знаний, хоженое-перехоженное прежними исследователями, она сразу попадала к искусственным созданиям гипертрофированных чувств, улавливающих недоступные человеку звуки, запахи, смену температур и еще многое другое.
Его маленький дешевый приборчик с половину карандаша вовремя предупреждал о сокрытой в земле мине, Тагидзе сделал его, специально отклонившись от основных дел, только для того, чтобы спасти множество парней, по злой воле попавших на войну; ни у одной армии в мире не было такого приборчика.
Он мучился потом, что не согласился сделать главным автором открытия Луганцева, о чем ему намекали из других лабораторий, не мог пойти на это, считая подлог преступлением… Но будь проклята щепетильность, когда речь идет о спасении! Ох, как он мучился, что послал всех к чертям. Вот какая странная штука: борьба за независимость и честность оборачиваются чем-то скверным. Все, все перекручивается в жизни, когда в фундамент ее закладывается ложь. Ведь для тех, кто мог сохранить себя, нет разницы, кто автор — Тагидзе или Луганцев. Отдай он авторство Луганцеву, и жизни были бы сохранены. От одного этого можно чокнуться.