Вне закона
Шрифт:
Надо было обдумать разговор с Судакевичем, скорее всего, он будет непростым. Встретил Илья Викторович этого человека при особых обстоятельствах.
Все же идиотским делом пришлось ему в ту пору заниматься. Где-то в сентябре или октябре, сейчас точно не вспомнишь, во всяком случае, перед открытием XIX съезда партии в 1952 году, на котором выступал в последний раз, едва ворочая языком, Сталин, открывали в Третьяковской галерее всесоюзную художественную выставку. О ней шумели, что она станет апофеозом советского искусства, и поползли слухи, что премию скорее всего дадут двум кованным из меди фигурам Ленина и Сталина.
Отбирал для показа картины и скульптуры выставочный комитет — сорок семь выдающихся мастеров кисти и резца, увенчанные лауреатскими медалями, многочисленными орденами. Им дали возможность решать судьбу своих собратьев демократическим путем. Голосование проводилось в два тура: первое — открытое, второе — тайное. При первом туре все сорок семь подкормленных лауреатов проголосовали за кованные из меди фигуры вождей. А во втором туре произошел конфуз, только двое подали голоса «за», а остальные отвергли скульптуры для показа широким зрителям. Весть об этом мгновенно достигла Старой площади, а оттуда метнулась на Лубянку, и вот уж Илью Викторовича затребовали к самому министру Игнатьеву. Тот рявкнул, задыхаясь от злости:
«Бунт затеяли, засранцы! Разберись с этими блядями! И сегодня… сегодня доложить!»
Он вызывал их поодиночке, и каждый, переступая порог, сбрасывал, как шубу с плеч, вальяжность или высокомерие и тут же словно усыхал на глазах, улыбчиво и подобострастно ожидая вопросов. Иногда Илье Викторовичу становилось жаль этих солидных людей с многочисленными золотыми побрякушками на лацканах пиджака, полученными за портреты или скульптуры, вывешенные и выставленные в важных государственных зданиях, жаль, потому что в своей среде они кичились свободой художника, но в каждом жил неистребимый страх. Потому и было непонятно, как же они решились бунтовать. Неужто вирус свободы проник в их души? Правда, более половины из них значились в картотеке управления среди особо важных осведомителей, но сейчас в их услугах не было нужды.
Каждый после первого же вопроса покорно отвечал: да, я голосовал против. Даже те двое, кто опустил бюллетени, оставив в них пометку «за», отказались от этого. Можно было прийти в отчаяние. Поверить, что весь выставком во главе с прославленным скульптором, любимцем вождя, выказывает свой протест против медных фигур, было невозможно.
Отправить же в лагеря цвет прирученных мастеров кисти и резца никто не позволит. Сказал же однажды вождь, когда ему пожаловались на литературную верхушку: «У меня других писателей нет».
Илье Викторовичу не удалось отыскать даже зачинщиков — эти люди не могли сговориться, втайне они не терпели друг друга. Илья Викторович растерялся… Только позднее, когда прошло время, он узнал, председатель выставкома в перерыве между турами голосования бросил ничего не значащую фразу: «Много меди». Это и послужило сигналом для остальных: мол, председатель против, значит, и мы должны так голосовать; но сам-то председатель и его заместитель проголосовали «за», но и в этом они побоялись признаться, думая, что кто-то получил иное указание.
Это позднее… А в то время Илья Викторович настрочил отчаянный рапорт, подал его по инстанции, и решительный Игнатьев гаркнул: «Если не нашел, кого сажать, пусть сам сядет».
Его посадили во внутреннюю тюрьму. А недели через две у него объявился следователь. Илья Викторович прежде его не встречал, молодой, невысокий росточком, с тупо обрубленным носом, который он то и дело морщил, словно принюхивался.
— Будем знакомы, Степан Степанович Судакевич, — представился он. — Запоминается без всякого умственного напряжения.
Илья Викторович решил тут же его осадить:
— Космополитская какая-то фамилия.
Тот мигнул белесыми ресницами, но не растерялся:
— Шутить изволите, дорогой Илья Викторович, у нас деревня имеет прозвание Судакевичи, потому как в реке некогда водилось множество судаков, но есть и иная версия происхождения названия, однако маловероятная. А что касается фамилии и логики вашего приобщения ее к космополитам, то могу напомнить, что эдаким способом вполне можно к безродным интеллигентам приобщить гоголевского Собакевича.
Илья Викторович рассмеялся, хотя вроде было не до смеха. Он разгадал этого мужичка в погонах старшего лейтенанта, конечно же, тот был из нового призыва, ведь с приходом в министры Игнатьева на Лубянку хлынул народ из провинции, каждый, кто мог, тянул в Москву близких, знакомых, родичей; краткосрочных курсов им хватало, чтобы получить звание, квартирку, право вызова машины; после провинциальной голодухи такая жизнь казалась роскошью. И еще Илья Викторович по тому, как изъяснялся Судакевич, угадал в нем учителя, Игнатьев более всего почему-то любил привлекать в их учреждение учителей; возможно, в этом был какой-то смысл.
Судакевич не торопился, допросы вел лениво: видимо, у него и системы никакой не было, а может быть, понимал: Илья Викторович опытней его, носил на погонах три большие звезды с двумя просветами, а времена переменчивы, дело может повернуться по-разному, потому и спешить не следует.
Постепенно редкие эти допросы превратились в нечто похожее на дружеские беседы.
— Ну вот скажи, Илья Викторович, — щурился Судакевич, веко у него дрожало то ли от внутреннего напряжения, то ли от предчувствия удовольствия, тупо обрубленный нос морщился, как у собаки, учуявшей необычный запах. — Вот Андрий, сын Бульбы Тараса, он кто? Предатель? Или жертва безумственных душевных мук, именуемых любовью? Вопрос для меня принципиально значимый, так как имел на этой почве конфликтную ситуацию в школе. Я им про подвиги Тараса Бульбы, про патриотизм, а паренек такой мне аргумент всучивает: ваш Бульба — фашист, он детей малых в огонь бросал, его Гоголь озверевшим тигром представил, который из-за ложного понимания патриотизма мог деревни с мирными жителями огню предавать, а вы его нам по школьной программе героем делаете. И тут мне еще один аргумент: Андрий ведь не дурак был, самый умный в семье, он посчитал, что любовь превыше всех земных и ответственных установлений. Он даже перед смертью прошептал не имя отца-матери, не Родины, а любимой. Так можно ли его в предатели зачислять, если он подвиг души совершил? Вот такие, понимаешь, умники у меня литературу изучают. Я ему даю обстоятельный ответ: ты, сморчок, должен понять — и любовь можно предательством загадить, что с Андрием и произошло. Но они нынче, Илья Викторович, начитанные паразиты и тут же мне провокацию суют: Ромео тоже от своих отрекся во имя любви и, приняв смерть, великим стал на все эпохи. А чем же Андрий хуже Ромео?.. Что на такое предложение ответишь, Илья Викторович?
Он простодушно заглядывал в глаза Илье Викторовичу, щурился и дергал носом. На его лице возникало заискивающее и в то же время эдакое злое любопытство, которое не раз наблюдал Илья Викторович на допросах у своих коллег, да, наверное, и ему оно было свойственно, ведь повседневная скука обязательного вопросника мешала фантазии, а без нее трудно представить человека, раскусить окончательно того, с кем ведется игра. Для того чтобы увидеть собеседника, нужно поставить перед ним такую задачу, которая, может быть, не под силу профессиональным философам. На краю пропасти человек усилием воли во имя своего спасения мог дать самый неожиданный ответ.