Вне закона
Шрифт:
— Верно! Приживалок развели, иждивенцев!
Щелкунов рубил воздух жилистым кулаком. Волосы его растрепались. Он не сводил глаз с побледневшего лица Самсонова и все исступленнее выкрикивал:
— Кто рацию прострелил? Кто предатель? Куда чемодан с конфискованными деньгами пропал? Я сам сдал больше полсотни тысяч. Всего в штабе накопилось полмиллиона. Я сдал Самсонову двадцать пять золотых царских червонцев, а он их под нарами держит, на разведку ни гроша не дает. Обещали деньги на Большую землю, на танковую колонну отправить, а где они? Вот о чем говорить до зарезу надо! Я Ванюшку-радиста спрашивал — он говорит, не было от нас радиограммы в Москву, что мы миллион
— Клевета! — заорал Иванов.
— А ты, Гаврюхин, о какой дисциплине говорить здесь хочешь? Отчего, хочешь знать, я вместо двадцати фашистов только девятнадцать убил, на тот свет отправил? И насчет бдительности: почему Ефимов, бывший офицер германской армии, у нас в командирах ходит? И вот еще — почему меня чуть не расстреляли за дела каких-то бандитов? Почему доверия нет? А Надю Колесникову…
— Молчать! — властно, яростно крикнул Самсонов, но на него не обратили внимания.
Щелкунов продолжал кричать, голос его тонул в одобрительном реве, казалось, никакая сила не сможет обуздать партизан. Бешено работая локтями, Самсонов выбрался из толпы и, встав на широкий пень, неистово прогремел:
— Немцы!!
К нему повернулись все разом. Голоса смолкли. Слышно было только шумное, возбужденное дыхание да клацанье затворов. Колкие, застывшие в узких щелях глаза Самсонова видели каждого из нас, не останавливаясь ни на ком в отдельности. Он стоял с повелительно поднятой, окаменевшей рукой и молчал, внешне холодный, прямой, туго взвинченный. Легкая усмешка застыла на неподвижных, побелевших, туго сжатых губах.
— Да! Немцы! — сказал Самсонов. — Немцы могут напасть на нас в любую секунду. Мы окружены. Только все вместе, с монолитной сплоченностью сможем мы от них отбиться. Но нас прихлопнут, как мух, если мы позволим горлопанам разбить единство отряда, вбить клин между командованием и рядовым составом!
Кто-то откашлялся, кто-то хихикнул — идиотски, кто-то смущенно заулыбался. Щелкунов нагнулся и неуклюже поднял с земли кубанку, провел поистертым мехом по взмокшему лбу, по взъерошенным волосам.
Самсонов заговорил добродушно, насмешливо:
— Концерт художественной самодеятельности окончен. Почему, да отчего, да по какому случаю… Капустник в исполнении Владимира Щелкунова. Аккомпанировали товарищи, забывшие о дисциплине. Пошутили, и хватит! — В его голосе зазвучала уверенная в себе сила. В голосе — не бархат, а наждак. Он чеканил слова — Кончай базар! Я привык задавать вопросы, а не отвечать на них. Я считал необходимым поговорить о дисциплине. Факт срыва закрытого партийно-комсомольского собрания налицо. Безобразная, некомсомольская, несоветская выходка Щелкунова служит новым доказательством актуальности этого вопроса. Сначала мне показалось, что Щелкунов по недомыслию пытается свести большой разговор о дисциплине и бдительности к раздутым мелочам неустройства нашего лесного быта. Я самокритичен, признаюсь — ошибся. Вольно или невольно Щелкунов пошел на идеологическую диверсию. Щелкунов клеветал здесь на славных наших партизан, на весь наш боевой коллектив, глумился над памятью павших, над честью и достоинством наших замечательных людей…
— Правильно! — осторожно, заискивающе поддакнул Перцов.
К чему в своей запальчивости звал нас Щелкунов? Бороться не против немцев, а против своих, против командования отряда?! Это провокация!.. Совместимо ли это, товарищи, со званием комсомольца? Щелкунов задался целью расколоть единство наших рядов!
На многих лицах — растерянность, замешательство. Кое-кто уже бросает на Щелкунова возмущенные, враждебные взгляды. Самарин побледнел, даже похудел как-то. Борисов кусает губы. Боков сидит красный, как бурак. Виноградов пристыжено глядит на Самсонова…
— Щелкунов, — звенит голос Самсонова, — облил грязью наших партизан, изобразил их чуть ли не бандитами. Да разве могли бы мы изо дня в день бить врага, если бы все у нас было так плохо?! Да неужели ж наши люди до того бесхребетны, беззубы, беспринципны, что они допустили бы такое в отряде?.. Кто этому поверит? Никто! Это поклеп. Люди наши — идейно закаленные, бдительные, чудесные люди!..
— Правильно! — послышался уже целый хор голосов.
На секунду стало тихо. Тихо. В плохо гнущихся пальцах Гаврюхина хрустят странички.
— Здесь, — продолжал Самсонов, — посмели попытаться обсуждать действия и поступки командира. Коллектив — то же тело, у него есть голова, руки, ноги. Руки и ноги не могут судить голову. Безопасность отряда, всего тела от головы до ног — высший закон. Этот закон не подлежит партийному контролю. Я буду сурово карать любые посягательства на принцип единоначалия. Я не допущу партизанщины! Критика командира — преступление, предательство. Я являюсь здесь полпредом партии и советской власти! За свои действия я отвечаю. За ваши действия отвечаю тоже я. Анархию, митинговщину, вредную демагогию я не намерен терпеть. Не скрою, есть у нас отдельные недостатки — я сам займусь их искоренением… Щелкунову — три наряда вне очереди, строгий выговор с предупреждением. Запишите, Гаврюхин… Чем вызвана эта вредная, антисоветская по сути дела выходка Щелкунова?
Щелкунов хватал воздух побелевшими губами, с изумлением и страхом глядя на Самсонова. А тот говорил все тише, спокойнее, убийственнее:
— Все ясно: Щелкунов защищает корыстные интересы жалкой горстки узкой группки желторотых десантников. Эти фракционеры, раскольники недовольны, видите ли, тем, что я назначаю вас, друзья мои, бывшие военнопленные и окруженцы, тех, кто прошел огонь, воду и медные трубы, на командные должности. Вот Токарев — он помнит, как нападал Щелкунов на «лаптежников» и «дезертиров», как поддакивал он Бокову, когда тот не хотел вас, дорогие товарищи, брать в отряд!.. Но я не допущу групповщины! Наша сила в единстве!..
— Правильно!
— Мы еще разберемся, что кроется за дикой выходкой Щелкунова — глупость, корысть или что похуже… Остальным — ставлю на вид. А теперь, товарищи, перейдем к нашей первоначальной повестке… Впрочем, нет… — Самсонов замолчал на секунду, окинул насмешливым, торжествующим взглядом притихших людей. — С Щелкуновым я согласен только в одном — сейчас действительно не время для всяких съездов и собраний. Вот видите, Самарин, видите, Борисов, к чему привела ваша затея? Демократию надумали тут разводить, свобода критики понадобилась! К чертовой матери плебисциты и референдумы! Довольно болтовни! Приказываю разойтись, подготовиться к операциям!
— Ну, как собрание? — спросил я Щелкунова, когда мы гурьбой возвращались в лагерь.
— Погорячился малость, — безрадостно усмехнулся, дыша как после драки, Щелкунов. — Еще в школе за это попадало. А все-таки я правду говорил! И душу отвел. А бороться за правду здесь дисциплина не позволяет. Самсонов ее, эту дисциплину, сделал кляпом во рту. Тупик! Толкнул речу — и заработал три наряда. А какую дымовую завесу он пустил, а? Антисоветскую мартышку из меня сделал? Я прямо врагом народа себя почувствовал.» Полный нокаут!.. Ты-то чего ухмыляешься?