Вне закона
Шрифт:
Наши товарищи, завидев нас, тоже пускаются наутек. Спросонок Боков бросается ошалело сначала в одну сторону, потом по другую. Кухарченко гогочет и на ходу шлепает осоловелого Бокова по спине, на чем свет стоит кроет минера Барашкова, тут же перезаряжает автомат. Самсонов бежит легко, часто озираясь, и в глазах его светится торжество. Мы пробегаем краем поляны, на которой по-прежнему мирно клубится утренний туман, оставляем позади сосновый бор и скрываемся в чаще, где еще властвуют сумерки. Позади, на шоссе, хлопают выстрелы. По лесу катится гулкое эхо…
Очень
А сзади Лешка-атаман докладывает командиру:
— Сначала прошли два восьмитонных дизеля со взводом эсэсовцев в каждом. Мины не сработали.
— Разве то были эсэсовцы? — спрашиваю я.
— Пентюх! — отвечает Кухарченко. — Видел у них у всех орла на левом рукаве? Значит, СС. У вермахта — орел на правом рукаве!.. Потом мы подбили две новые французские трехтонки с занюханным лейтенантом интендантской службы…
Я умолкаю, пристыженный — вот это наблюдательность! Кухарченко — молодец, опытным глазом разведчика он увидел куда больше меня, желторотого новичка. Но и от моей самозарядки, черт возьми, пьяняще пахнет бездымным порохом, разогретым оружейным маслом. Нет, я не могу молчать, опять распирает меня буйная хмельная радость.
— Что это ты расхрабрился? Штаны-то сухие? — слышу я добродушно насмешливый голос Самсонова, и вдруг: — Постой-ка, гроза оккупантов! А пилотка твоя где? Э-эх, потерял голову-то?
Я вскидываю руку к голове — пилотки нет.
Он берет у меня мою десятизарядку.
— И полуавтомат не перезарядил?! Плохо. В тылу врага ни на минуту нельзя оставаться без заряженного оружия.
До лагеря плетусь позади всех, прячу сконфуженное лицо. Нога снова болит.
Убить человека
Кухарченко возвратился из Кулыпичей, как обычно, на рассвете. Устало скинув с плеч мешок и распустив на пропотевшей гимнастерке комсоставский ремень, он нагнулся к Самсонову и легким щелчком по лбу разбудил его.
— Плохие новости, Иваныч! Немцы навечно нокаутировали нашего бородача. Вчера приезжали…
Я высунул ухо из-под венгерки и прислушался.
— Пронюхали-таки гады. Труп кинули на огороде, жители боятся хоронить.
Самсонов молча отшвырнул плащ и, судорожно зевнув, зябко поеживаясь, выбрался из-под палатки. Кухарченко потянулся так, что хрустнули кости, и, шумно зевнув, сказал:
— Еще двоих привел из Рябиновки и одного из Кулыпичей: один абкруженец, двое местных — члены партии, мне их бородач-покойник указал. Тебя ждут у постового, иди поговори с ними.
— Расстреляли! — пробормотал Самсонов, потирая руки. — Этого следовало ожидать. С немцами шутки плохи!
Через час-полтора Самсонов вернулся с тремя новыми партизанами. Один за другим десантники выползли из-под плащ-палаток и, с любопытством поглядывая на новоприбывших, принялись за чистку оружия. Новичков было трое. Гущин и Богданов долго жали руку одному из них — смущенному ушастому парню, в котором по зимней деревенской шапке, линялой гимнастерке со следами треугольников в петлицах и заправленным в стоптанные армейские сапоги темно-синим шароварам можно было без труда узнать приймака-окруженца.
— И ты с нами, Гришка! Вот здорово! А все боялся в лес идти! Мы уж тут на засаде парочку фрицев укокали, шоссе минировали.
Гришка дурашливо усмехался, пылал алыми ушами и веснушчатым лицом и хлопал белесыми ресницами. Кто-то из десантников дал ему гранату РГД, и он с опаской повертел ее в руках.
— Мне б оружия побольше, — прошептал он заикаясь. — Ты, Гущин, унес мой наган.
— Самому достать надо, — смеялись его товарищи-приймаки.
— Вот в хвост тебе шило! — удивленно качал кудлатой, с проседью головой пожилой, обросший щетиной белорус с охотничьей двустволкой, назвавшийся Гаврюхиным. — По соседству жили, виделись чуть не каждый день и не знали, что каждый из нас в лес сбирается. Мы с Блатовым давно надумали уйти, да и никак невозможно было нам оставаться: шепнет какой-нибудь подлец, в хвост ему шило, живодеру-герману, что мы партийными да колхозными активистами были, — и поминай как шали.
Блатов, ободранный мужичишка, сморчок сморчком, молчал, дополняя лишь мимикой темно-бурого, сморщенного, как печеное яблоко, лица рассказ Гаврюхина о весенних дождливых днях, проведенных в стогах сена, о ночных свиданиях с семьей. Они заверили Самсонова (Гаврюхин пространно и многословно, а Платов кивками безволосой головы), что здешние леса они шлют не хуже собственного огорода.
— Ну что ж! — заключил Самсонов, широко улыбаясь. — И моем полку прибыло… Кончилась наша робинзонада!.. Воюйте с нами, товарищи! Учитесь у моих десантников! Мы тут уже даем жару оккупантам!
— А на кой нам ученики эти, — пробурчал Щелкунов. — Набирают лаптежников, «сено-солому», в диверсанты!
— «Даем жару оккупантам!» — прыснула Надя. — Ой, не могу!..
— Уже пятеро их, окруженцев и местных, — вполголоса сказал Боков, подойдя вплотную к командиру. — Пусть-ка они лучше собственный отряд организуют.
Самсонов нахмурился, слушая Бокова, но в это время Николай Барашков, только что возвратившийся с ночной разведки, подошел упругой походкой к командиру группы и, молча и радостно поглядывая на пасмурные лица, извлек из-за пазухи бесформенный кусок металла.
— Ахтунг! — сказал он с таким видом, точно держал в руках скальп могилевского коменданта. — Внимание! — Он любовно погладил острые, рваные края таинственного предмета и, выдержав паузу, продолжал: — На минах наших, братцы мои дорогие, подорвались две машины: «адлер» с тремя офицерами и грузовой дизель. Точные результаты местным жителям пока еще неизвестны, фрицы аккуратно убрали обломки машин и что там от фрицев осталось, да и ямки наши засыпали, но две мины, как не вертись, вполне оправдали себя. ;