Вне закона
Шрифт:
Плетусь в хвосте группы и с горечью спрашиваю, казню себя: «А когда под пытками человек делается предателем, он тоже, наверное, объясняет это не трусостью, а инстинктом самосохранения!»…
— Сашко, тебе лучше уйти из отряда.
Нет, я не убил его. Не отрекся от всего того, за что решился воевать, ради чего полетел в тыл врага. Выстрел в Покатило был бы выстрелом в собственную душу.
Он посмотрел на меня, в глазах его не было упрека. Серьезные и живые, такие живые глаза.
— Бежать? Я не изменник. И не трус. Я кадровый командир.
Мы подходили к Хачинскому лесу. Друзья наши, спеша к завтраку, уже скрылись за первыми деревьями.
— Самсонов убьет тебя. — Я не сказал ему, не мог сказать, что именно мне Самсонов приказал убить его. — Убьет,
— Ты тоже знаешь. Да, ты десантник, но Надя тоже была десантницей. У нас одна судьба. А ты бы ушел из отряда?
Я протянул другу руку:
— Прости меня, Сашко! — Я с трудом сдерживал слезы.
Мы вошли в лес и шагали рядом по шляху, плечом к плечу.
— Как же все-таки, Сашко, ты узнал?
— Рубашка твоя, хлопче, рассказала мне всю историю. Уж больно подозрительной показалась мне эта засада — то, что Самсонов один пошел на Горбатый мост, не объявив тревоги, тот одиночный выстрел… Когда я сменился с поста — тело Богомаза было уже в лагере — я пошел по дороге, изучал следы и по свежим следам узнал, что хозяин остановил богдановскую подводу с Богомазом на полпути к лагерю. Я стал искать гильзу от его парабеллума. Вместо гильзы я нашел под кустом, под прошлогодними листьями, недалеко от дороги, твою, дытыно, рубашку. — Ты ею, как я потом узнал, перевязал рану Богомазу. Кровь на ней еще не высохла. Рубашка твоя, Витя, была прострелена пулей и опалена выстрелом в упор. Сразу все стало ясно. Я снова спрятал рубашку, а потом, ночью, специально встал, вышел из лагеря, нашел то место, но рубашки уже не было. Ее или перепрятали, или уничтожили…
— Палец? Как ранил он палец?
Батька нащупывал рану — ему нужно было обязательно выстрелить в рану, чтоб выстрел свой оправдать. В горячке не сообразил, что парабеллум заряжен разрывными. А может, и не так дело было. Я ведь не Шерлок какой-нибудь и это не детективная история. Батька стрелял сквозь рубашку, чтобы не было ожога, копоти, порошинок в ране и вокруг нее, а потом отвязал ее, спрятал. О рубашке никто не знал, кроме тебя и ребят твоей группы, а вас он отправил в «Новый свет». Когда вы вернулись, Богомаз был уже в могиле.
— А Богданов? Ведь Богданов уважал, любил Богомаза!..
— Да, но Богданов верит каждому слову хозяина, а батька сказал ему, что Богомаз — изменник Родины, что это он пытался прострелить рацию. А Богданов знает — и не такие шишки врагами оказывались — Тухачевский там, Блюхер… Дело привычное. Об этом Богданов сам мне сказал разными намеками. Капитан приказал сначала ему, Богданову, выстрелить в рану Богомаза. Это факт, что хозяин все норовит сделать чужими руками. Но Богданов сказал: «Если он предатель, сам стреляй!» И стрелял все-таки капитан. И когда добил Богомаза хозяин, Богданов поверил, что Богомаз — предатель.
— «Хозяин!» «Батька!» Не могу я слышать это слово!.. Он хозяин, а мы кто? Холопы его?!
Вот и Богданов тоже… Сколько раз мы были с тобой, Степан, под пулями, сколько горя вместе хлебнули, сколько нехитрых солдатских радостей разделили! Я знал — случись со мной беда, ты не оставишь меня! Но ты не разбираешься в высшей математике. Ты был по-своему храбр, без ухарства. Не книги учили тебя, тебя выучила жизнь. И умен ты был мужицким, практическим умом. Ты первый пришел к нам в отряд — ты и Васька Гущин. Оружием своим владел ты так же умело и деловито, как конторскими счетами — недаром был ты до войны, до кадровой службы, колхозным счетоводом. Все для тебя было просто, ясно. Ты складывал и вычитал, делил и множил и никогда не ошибался. Но тебе и в голову не пришло помешать Самсонову убить, добить Богомаза. Не потому, что невыполнение приказа карается расстрелом, а потому, что ты верил командиру. Слово командира — закон. А ты тоже любил Богомаза!
Гущин! Ты стрелял в Богомаза!.. Командир сказал тебе, Богомаз — враг народа, и ты поверил ему, потому что веришь слепо и фанатично.
Ефимов! И ты стрелял в Богомаза!.. Ведь ты умен, в «высшей математике» ты очень хорошо разбираешься, ты видел, что приказ явно преступен, ты не мог поверить хозяину! И все же стал слепым и покорным его исполнителем. Значит, в сто крат тяжелей твое преступление!..
Но как объяснил Самсонов вам троим свою лицемерную речь над телом Богомаза? Я задал этот вопрос Сашку, и он, поразмыслив, ответил:
— Раз они поверили Самсонову, что Богомаза надо было убить как предателя, разыграв эту комедию с засадой, то… Да что там говорить! Они верят каждому его слову. Сказал, верно, что нельзя разглашать правду, и все… И вместе со всеми салютовали они, стояли в первой шеренге…
— Но зачем, зачем Самсонов это сделал? — вскричал я с острой душевной болью.
— Не за сто тысяч марок, конечно! Тут покрупнее игра. От чересчур большой власти голова, видать, ходуном пошла. Такой власти, как у него, у маршала, поди, нет. Нет над ним тут начальника. Мешал ему только один Богомаз. А властью Самсонов как водкой упился. Как пьяница — чем больше пьет, тем больше хочется. Я слышал о последнем споре Богомаза с Самсоновым. Еще в середине июня могилевские подпольщики передали Богомазу разведданные первейшей важности — немцы перебрасывали свои войска из тыла центральной группы армий на юг, чтобы там начать летнее наступление. А Самсонов не поверил, отказался передать эти данные. Наше командование, сказал он, ожидает наступления на Москву, потому и выбросили ваш десант в тыл генерального немецкого наступления на столицу. Вот и давай, мол, сведения о готовящемся наступлении на Москву. Богомаз, ты знаешь, оказался прав. Еще Самсонова, конечно, бесило, что он ничего не знает о могилевском подполье! Самсонов боялся, что Богомаз настроит против него подпольщиков, а те свяжутся с Москвой, нажалуются на него… Сам Богомаз долго берег авторитет командира, сам, бывало, слова против него не скажет и другим на язык наступал. Но после случая с Надей начал он собирать вокруг себя коммунистов, комсомольцев — он уже не мог молчать… Богомаз стоял за партийный контроль в отряде, а капитан никакого контроля над собой не хотел… И еще ревновал он Богомаза к его славе, боялся как соперника. А многого мы никогда не узнаем — многое теперь знает один лишь Самсонов.
Вот и последний поворот к лагерю. Будь что будет? Я не парабеллум в кобуре Самсонова. Я не хочу быть ни Богдановым, ни Гущиным, ни Ефимовым. Я потребую от Самсонова объяснений, доказательств. Пусть он докажет мне, что Богомаз — предатель, враг!
Я еле волочу ноги — впереди меня ждет смерть. Я останавливаюсь и почти кричу:
— Но он убьет нас! Может, пойти к Полевому?..
— Полевой нас не спасет — нет у него такой власти, — тихо говорит Покатило. — Мы только и его утопим с собой. А он очень нужен… Если нас убьют — отряд мало потеряет. Смерть Богомаза оборвала связь с Могилевом, прервала работу поважней наших засад и взрывов на железной дороге. Эта смерть ослепила отряд. Бывают, бывают незаменимые люди!.. Но отряд живет, должен жить. Не убивать же нам командира! Ему своя воля закон. Какой ни есть, а командир! Москва его сюда послала — только Москва и снять может. Я все понимаю, но против дисциплины, против долга не пойду, не стану командиру ножку подставлять. Я кадровик. Мне моя воинская честь дорога. Пусть расстреливает! — Сашко пугает меня своим взглядом. Таким светом горели, наверное, глаза раскольников, когда во имя слепой веры шли они на костер! — Совесть моя, Витя, спокойна. Я не поднимаю на него руку не потому, что боюсь его, боюсь за себя — я боюсь за наше дело, боюсь ослабить нашу силу, помочь врагу. Самсонова я ненавижу, презираю, но он — командир, и я должен подчиняться ему. На том стоим, на том все держится… Не нам поправлять командира, пусть поправляет его высшее начальство. Что получится, если каждый пойдет против командира, против закона? Не нам с гобой законы менять.
Эти слова; произнесенные с непоколебимым убеждением, с какой-то отстоявшейся горечью, потрясли меня. Они показались мне благородными, смелыми, честными, и все же я почувствовал в них глубокую неправду, трагический пафос ложно, рабски понятого долга. Преданность долгу — прекрасная вещь, но она не требует и не оправдывает выполнения преступных приказов. До конца подчиняться долгу во имя добра, и никогда — во имя зла…
— Но ведь это какое-то непротивление злу! — говорил я в панике, пытаясь найти уязвимое место в позиции Покатило. — Это самоубийство! Чтобы приказ заглушал честь, совесть, разум. Мы не гитлеровцы! Стать мучениками только потому, что преступник прячется за параграфом устава!