Внесение младенца в дом

Ватутина Мария Олеговна

Две тысячи одиннадцатый год. Низложены и боги, и поэты.

Эпилог

Я — маленькое тельце на столе. Я — мертвенное сердце в детской тушке. Прощайте все, кто живы на Земле. Меня везут обратно три старушки. Да это страшный сон!!! Да это бред!!!

— Вы очумели, — я кричу, — поэта сдавать обратно, видано ли это? Вам без меня неясен будет свет! Вам будет свет немил и нелюбим.

А мне твердят: сейчас тебя съедим.

— Скорее в глушь, в конверт, в простую книжку!

Сюда — ни-ни! Пустышку мне, пустышку!

МАЙ

1

Все сменится, а что взамен придет Мне безразлично. Но хотелось вот Что мне оставить своему дитяте: Кусок Москвы старинной на закате, Советских песен пафосную горсть, Для воскрешенья собственную кость. Пускай ему останется в наборе Величье человека априори И

малость первородная его, Его случайность, хрупкость и ранимость И, собственно, его неповторимость, Моей над ним защиты волшебство. Пусть это все оберегает сына, Когда уйду и сменится картина Вселенной, потому что я — ушла. Но где-то там, за домом, есть береза, Она — свидетель, вся метаморфоза Лишь в смене естества и ремесла.

2

Голова моя — смеситель Для добра и зла. Перекрой меня, Спаситель, Чтобы не текла. У меня кровят лопатки И саднят уста. Я с тобой сыграю в прятки, Досчитай до ста. Была Машкой, буду мошкой Весь апрель и май. Закрывай глаза ладошкой, Не подсматривай.

3

Народ на работу. Наплыв к девяти. По улице длинной. У каждого клерка Синица в горсти И взгляд журавлиный. Гуськом, вереницей, Цепочкой идут В затылок друг другу. Какие тяжелые Годы грядут По кругу, по кругу.

4

Памяти С. Л.

Ты дуришь, дуришь тех, кто по тебе скорбит. Так говорит мне ветер, Срывающийся с орбит. Я хочу похудеть, В кофе кладу сорбит, Если заявишься вдруг, Чтобы — приличный вид. Ты проезжаешь мимо, Локоть торчит в окно. Думаю, это оно, Доказательство мира, Которому на остановке Я кричу, как на помолвке: — Горько! Вира! Ты мне мерещишься, что ли, На Разгуляе этом? Светофор заливается красным светом, Воем и отсутствием воли. У тебя подвернуты рукава рубашки, Волосатые руки, а в волосах мурашки. И глаза вылезают из век от боли. И я оставляю тебя в покое. И я оставляю тебя в покое. Я тебя отпускаю на зеленый свет светофора. Я поднимаюсь все выше над остановкой, и скоро Вира и майна встретятся, как война и мир по роману. Смерть — это майна помалу.

САГАЙДАЧНЫЙ

Александру Кабанову

В Разгуляе звон стопарей. У Елохи вой тропарей. Кто тут Русь святая? Скорей Получайте новых царей. С Филаретом сын Михаил Два часа в обнимку ходил, Плакали друг другу в плечо: Поднимать Россию ли чо? Сколь бы не ходили на ны Речи Посполитой паны, Казакам китай [1] — не редут, Но они во грех не войдут. Казаки народ кочевой, Конашевич, их кошевой, Подпирал, по галкам паля, Восемь дён ворота Кремля. Думал, посеку новый куст, Будет дом Романовых пуст. Только православных тетех Православным скармливать — грех. И увел, как есть, на Покров Стаю запорожских орлов. Вот поди теперь разгадай… Разгуляй ты мой, Разгуляй! Мы в селе Рубцове [2] , раз-два, Выстроим собор Покрова, За того Петра Коноша, Что уехал прочь, не греша.

1

Китай — особый вид оборонительной насыпи вокруг посада, сплетенной из прутьев и засыпанной внутри землей; отсюда наименование Китай-города.

2

Царское село Рубцово, вотчина бояр Романовых, где жил первый царь из рода Романовых Михаил, — ныне конец Бакунинской улицы, где я родилась.

«Прощенья просила, коленки дробя…»

1

Прощенья просила, коленки дробя, Стопы омывала и — пить. Мне было за что ненавидеть тебя, А я захотела любить. И этот старинный кровавый капкан, Со скрежетом челюсти сжав, Меня заласкал, заласкал, заласкал, Меня засосал, как удав. Когда я опомнилась — поле кругом, Звенит тишина, как броня. А я все любила, любила потом До самого Судного дня. Любила тебя! аж ребенок зачат В бесплодных моих телесах. Посмотрим, кого из нас приютят На небесах.

2

Я с годами стала неумехой, Растеряла навыки любви. Не ругайся на меня, не охай, Не жалей, не плачь и не зови. Не звони. Не хочешь — и не надо! Встретимся — я чуда не продлю. Как умею, в пору листопада, Так уж, извиняюсь, и люблю. Без такой любви моей невластной, Снова робкой, девичьей, мирской Стала б я старухою опасной, Полоумной ведьмой городской.

3

Когда в Елоховском приделе Кого-то отпевали вы И были нервы на пределе У дорогой мне пацанвы, Я вышла подышать на воздух. Кричал и извивался весь В руках родни кисейный отпрыск: Его крестили следом здесь. Мои друзья стояли молча, Седого брата хороня. И солнца розовые клочья Их освещали и меня. Спокойно, благостно, покойно Встречал покойник свой покой. И было, Боже, мне не больно. Не больно было, Боже мой.

4

Похудею, постригусь, заначу Денег на поездку в Новый Свет. Увидать хоть краешком удачу, Скинуть бы десяток лишних лет. Вот приду такая к добрым людям: Нимб в затылке, первенец внутри, Здесь татушка — поцелуй иудин, И зубов, и вёсен — тридцать три… Да, такими были мы богами: С ересью, с язычеством в крови, Нам везло с друзьями и с врагами — Те и эти жили по любви. Или это сон, каких немало, Бред, скороговорка невпопад… Здравствуй, старость! Я тебя узнала! Ты — не радость, правду говорят.

КОЛЕНКИ

Помнишь, мы приехали на широкий двор под Киевом во лесах? Выпили чаю в беседке, вздохнули вольно. Помнишь, нас разместили на небесах. А на небеса не набегаешься: подниматься больно. Вот крутая лестница, толстые бревна стенки, Янтарно горят ступеньки, высоки — не поднять ноги. У поэтов не гнутся коленки, страсть как болят коленки. Профессиональное заболевание. Господи, помоги! Ты меня понимаешь: молитва, милостыня, горох. Сколько верст и весей мы проползли на коленях. Место на небесех уготовил нам Бог, Но не добраться, дуба дашь на ступенях. Ох, скрипят колени, скулят ступени, лютуют садовые соловьи. Поэты поднимаются, грохоча, в терем высокий. — Кто там? — вздрагивает ключник Петр. — Да свои, свои, — Отвечает охранник Павел, востроухий и волоокий.