Внешняя жизнь
Шрифт:
Всего за сто тридцать франков вы сможете стать держателем наших акций (мужской, вкрадчивый голос).
Ваша работа — наиболее важная для вас вещь. Чем же носители ВИЧ инфекции отличаются от вас? (мужской голос, мужественный и убедительный).
Около трех часов дня на бульваре Сэн — Жэрмэн — ни души. В направлении от Сэн-Мишель появляются первые колонны манифестантов с белыми плакатами.
Все магазины, находящиеся на этом бульваре, прекратили свою работу.
Находящийся неподалеку модный бутик, оставшийся открытым, поспешно опускает
Женский голос: «Вы любите быть любимыми, окруженными людьми? Почему же ВИЧ — инфицированные должны отличаться от вас? Вы можете его обнимать, есть вместе с ним в ресторане, и т. д.» Эта мораль произносится по радио рекламным сообщением.
«День борьбы со СПИДом». В мире насчитывается 14 тысяч носителей этого вируса. В Париже больные СПИДом кремируют себя, как раньше это делали с больными чумой.
Презервативы доступны в любой аптеке по цене один франк. Побуждающая к действию цена. Это — не совсем удобное для продажи место: всегда один и тот же белый халат с другой стороны прилавка осведомляется: «Что желаете?»
Ответить «два презерватива» — это сознаться перед всеми, что ты идешь заниматься любовью. Только аппарат по их продаже освобождает тебя от этого груза.
1994 год
Артиллерийский снаряд разорвался сегодня, в воскресенье в самом центре главного рынка Сараева. Шестьдесят два человека погибли, около двухсот ранено.
Это нельзя рассказать или описать, даже испытывая возмущение.
Единственным решением было бы собраться всем жителям Европы и Франции на главных площадях городов и потребовать у правительств как можно быстрее разрешить создавшийся конфликт. Если этого не сделать — значит признать, что эта война и эти мертвые дети на рынке Сараева для нас менее важны, чем телевизионные викторины и вечерние сериалы, что это — всего лишь жуткое звуковое сопровождение нашей действительности. «Нас охватывает чувство стыда», — заявляют некоторые деятели искусства. Они ошибаются, отдаленная реальность стыда не вызывает.
Вечером на станции «Шатле-Ле-Алль». Продавец «Монда» ходит вдоль платформы и с решительным, скорее отчаянным видом повторяет, словно лейтмотив, монотонным голосом: «Ле Монд, купите Ле Монд».
Какой-то африканец с гитарой поет на французском языке очень долгую заунывную песню о своем детстве в Мали, о своей матери, о доме, обычаях.
Белокожая женщина подыгрывает ему на гитаре, но не поет. Постепенно вокруг них собираются люди, притягиваемые музыкой, словами, где говорится о прошлом; для большинства собравшихся — это не их прошлое, но зато это — их утраченный мир.
В метро. Заголовок, написанный крупными буквами на странице газеты, которую читает мужчина, гласит: «прозрачные колготки снова в моде».
В Аль при сходе с эскалатора мужчина просит милостыню. Чуть приподняв брюки, обрезанные на коленях, он слегка оголил обрубки своих ампутированных ног. Можно было подумать, что это — концы двух огромных половых органов.
На станции Монпарнасс невидимый аккордеон играл «И снова пришла пора собирать ландыши», затем мелодию из фильма «Шербурские зонтики». При выходе из коридора на станцию — группа контролеров в серых униформах, четверо или пятеро — в ряду вдоль стены, четверо других с пристрастием расспрашивают о чем-то какого-то мужчину. Это был молодой смуглокожий человек, с собранными в пучок на затылке волосами. Удручающее чувство «соблюдения закона».
Грусть и тоска уличных торговцев газет. Работа организации, контролирующей продажу газет бездомными, приостановилась. Все чаще и чаще эти газеты, служащие для подаяния милостыни, которые никто не воспринимает как «настоящую» прессу, а их продажу как «настоящую» деятельность, появляются как ничтожная мера, сглаживающая явление нищенства, и даже для предотвращения этого общественного порока.
Когда я пересекла аллею моего сада, передо мною возникла чья-то фигура.
Я подняла голову. Это была женщина, лет шестидесяти, маленького роста, полная, одетая в простую, но теплую одежду. Она улыбалась: «Прошу прощения за беспокойство, вы случайно не видели большого черного кота? Я доверила его одному человеку, но тот его упустил». Я сказала ей, что видела только лишь одного черного кота с белыми полосками вчера вечером. Я предложила ей пойти посмотреть в подвале дома, который часто служит прибежищем для бродячих котов. Когда мы туда спустились, я спросила имя ее кота, чтобы его позвать.
Она тихонько засмеялась. Мы зовем его «Папаша». Я не осмелилась крикнуть «Папаша»! Я только лишь постучала кулаком по подвальным антресолям. Никакого кота там не было. В абсолютной тишине мы вернулись на аллею. Затем, с дрожью в голосе: «мне сказали, что он вернется сам. Понтуаз — это все же далеко от сюда». Я посоветовала ей позвонить в приют для бездомных котов. «Да, но у него нет ошейника с именем». Она постоянно робко улыбалась. Казалось, что у нее нет желания отсюда уходить.
Стояла весна. Все деревья были в цвету.
Обер. Как раз у того места, где начинают свое движение две бегущие дорожки, мужчина с ампутированными ногами просит милостыню. Я спрашиваю себя тот ли это человек, которого я видела в Аль. Встав на дорожку, я обернулась, чтобы посмотреть на него со спины. Мне кажется, что я вижу его ноги, сложенные под ягодицами.
Я оказалась в Мэзон-Альдор, в квартале Жуильотов, на длинной улице, названия которой я не знаю, и которая ведет от авеню генерала Леклерка к авеню Мона — Блюма. Я была на этой улице уже пять или шесть раз, направляясь на прием к доктору М. Я снова увидела справа от себя частные дома, некоторые из которых казались мне навсегда покинутыми, но сегодня их ставни были открыты настежь. Слева — городские панельные дома и огромная парковка.