Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
Шрифт:
«Я хорошо дрался?»
«Лучше всех. Ты едва не убил меня…»
Старик отступил назад. Это было сигналом. Старцы вчерашнего Тафоса — сегодняшней Кефаллении — расступились с поспешностью, выдававшей их волнение. Из ворот навстречу Амфитриону шел Эвер, сын Птерелая, чудесным образом исцелившийся от удара копьем. Правую руку Эвер сжал в кулак. Меж пальцев сочился желтый, маслянистый блеск. Казалось, юноша несет волшебный плод, смяв его с небрежностью бога, и из мякоти течет нектар, дарующий жизнь вечную. Эвер подошел ближе, и Амфитрион понял, что никакой это не Эвер.
«Баба твой Эвер…» — буркнул Тритон из мглы былого.
Ага, согласился Амфитрион.
Старейшины
Лишь мертвец за спиной.
— Возьми, — Комето разжала пальцы.
На ладони лежал волос. Золотой волос. В памяти сверкнула шерсть Тевмесской лисицы. Да, похоже. Только этот — длиннее. И в нем нет рыжего огня костров. Скорее отблеск лунной дорожки на море.
— Зачем? — спросил Амфитрион.
— Это — удача моего отца.
Сошла с ума, понял сын Алкея. От горя.
— Возьми, — упорствовала Комето. — Возьми и женись на мне.
— Иди домой. Тебе здесь не место.
— Мое место — рядом с тобой. Возьми, я уговорю его стать твоим. Он чует нашу кровь, он послушается. Ты женишься на мне, и передашь его нашим детям. Ты будешь вечно благодарен мне за то, что я сделала. Только не убивай Эвера. Он слабый, у него перед грозой болит голова. Он никогда не решится отобрать у тебя волос.
— Иди домой, — повторил Амфитрион.
Ему чудилось, что он разговаривает с Алепо. Безразличие к окружающим, улыбка бассариды, счастливой своим безумием. Движение к намеченной цели — без сомнений и колебаний. Тевмесская лисица превратилась в камень, чтобы ожить в дочери Птерелая. Любимицу Диониса нельзя было догнать; от молодой тафийки нельзя было уйти. Странным образом она заслоняла весь мир, заступала все дороги. На миг Амфитрион прикрыл глаза, и увидел кострище, полное детских костей. Белый блеск в золе. Золотой блеск на ладони. Как сказал Птерелай? «В моих волосах тогда еще не блестело золото…»
— Что это? — он с ужасом смотрел на волос.
— Говорю же: удача моего отца. Дар Посейдона.
…солнечный луч путается в кудрях Крыла Народа. Вспыхивает тонкой нитью. Так горит дорожка на море, если смотреть издали, сквозь листву. Слезятся глаза. Хищное золото впивается в зрачки, чудо-лозой прорастает глубже. Дурманом клубится в мозгу, жесткими усиками дрожит в сердце, звенит в мускулах…
— Это неуязвимость, — смеется Комето. Девичий смех льдинками сыплется под ноги. Тает, струйкой убегает меж камней. — Это победа. Промахнувшееся копье. Стрела, убивающая других. Меч, лишенный силы. Ночью я забрала волос у отца. Я билась вместе с тобой — как могла. Ты сражался за меня против дяди. Помнишь? Я — за тебя против отца. Бери волос, и пойдем.
«Я хорошо дрался?» — спрашивает мертвец. «Лучше всех, — беззвучно отвечает Амфитрион. — Ты едва не убил меня…» Мертвец доволен.
Я сам.
Эксод [87]
— А я ее потом убил, — хмуро отозвался Амфитрион, тщетно пытаясь вспомнить лицо тафийской царевны Комето. Крик ее помнил, когда лезвие меча без привычного сопротивления погрузилось в мягкий женский живот, кровь на белом пеплосе тоже помнил, а вот лицо почему-то не вспоминалось.
Меч боролся до последнего.
Он плашмя бил мечом о камень. Летели искры. Меч ломаться не желал. Тяжелый, широкий, дитя микенских кузниц, клинок лишь гневно звенел. Тогда он стал бить лезвием. Появились первые выщербины. Отлетев, кусочек бронзы оцарапал ему щеку под глазом. Теперь меч визжал, как визжит от боли пес, избиваемый хозяином. И наконец, не выдержав позора, сломался на три пальца выше рукояти.
87
Эксод — заключительная песня при удалении хора со цены.
Взяв обломки, он встал над обрывом. С силой сжал пальцы — и вскрикнул от боли. На последнем издыхании меч разрезал ему ладонь. Широко размахнувшись, он швырнул окровавленные обломки в море. Еле слышный всплеск, и оружие пошло на дно. Ему показалось, что в закате тоже прибавилось крови. Я все-таки проклятый, подумал он. Мои пиры оборачиваются войнами. Честь — изгнанием. Клятвы — бесплодием. Мою победу украли, превратили в милостыню. Амфитрион, Убийца Женщин. Вот кто вернется в Фивы. Хоть тысячу мечей изломай, от себя не убежишь. Проклятый, чего уж там…
Над человеком, над волнами, над островом высился могучий Айнос. Скалы, тропы, черные ельники. Крутизна склонов. Тени ущелий. Снега вершины. В снегах, редко посещаемый людьми, дремал алтарь Зевса. Айнос ниже Олимпа, вспомнил он. Небо выше Олимпа.
Судьба над всеми нами.
Закат ярился, растекался пожаром от Элиды до Закинфа. Волей богов соленая вода превратилась в горючий земляной жир, и лучи Гелиоса зажгли его. Багровые отблески лепили из утеса роковую скалу, высящуюся у входа в царство Аида. Из крепости летел шум хмельного веселья. Праздник победы был в самом разгаре. Мы живы, добыча обильна, на днях плывем домой. Дети будут гордиться отцами. Чем не повод для радости? С победителями, горланя здравицы, пили вино побежденные. Убийца Птерелая сдержал слово: резни и повального грабежа удалось избежать.
«Радуйся, Амфитрион, сын Алкея. У них все хорошо.»
Где ты, радость?
«И у тебя все хорошо. Радуйся!»
Пылающая кровь солнца заливала глаза, вынуждая щуриться и моргать. Со стороны Левкады закат отливал золотом. Амфитрион повернул голову: что там блестит? Золотистое сияние рождал не горизонт, а его собственное плечо. Он мазнул рукой по плечу — ссадины откликнулись краткой вспышкой боли — и мягкий, шелковистый свет перетек в ладонь. Казалось, случайный блик на волне прикинулся змейкой и свернулся меж пальцев.