Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель
Шрифт:
— Ко мне! Сюда! Я стал прадедом!
И, после краткого, оглушительного мига тишины:
— Ну, стану. Скоро…
— Ты уже прадед, — осторожно сказал Алкей. Верный раб разложил для него ременной дифрос, и Алкей, кряхтя, сел. — Моя дочь тебе кучу правнуков нарожала. И правнучку. Что-то я не помню, чтоб ты так орал…
— Правда, — огорчился Персей. — А я забыл…
И снова воспрял:
— Так то ж какие внуки? А эти, знаешь, какие!
— Какие?
— А такие, что прадед — брат правнука!
Уяснив, что битва откладывается, толпа заворчала. По старой памяти они еще боялись Убийцу Горгоны пуще смерти. До открытых обвинений в безумии — или, не приведи боги, рукоприкладства — дело не дошло. Но бунт зрел в груди людей, грозя однажды вырваться потоком кровавого гноя.
— Тихо! — велел Алкей.
Странное дело — ему подчинились.
— Мы тебя слушаем, отец.
— Его! — Персей вытолкнул вперед бледного человечка. — Его слушайте!
— Кто это?
— Гонец, — прохрипел человечек. — Гонец я… из Мессении…
Он проклинал свое скромное желание заночевать под крышей, а не в чистом поле. Голод и усталость толкнули гонца, прибежавшего после заката, к воротам цитадели — вместо того, чтобы дождаться рассвета в кустах. Караульщики отнеслись к бедняге с пониманием. На кухне ему дали холодной баранины и пива. Но во дворе, бредя в общую спальню, он наткнулся на Персея, вышедшего по нужде — и влип, как муха в мед.
— Говори!
— Горгофона, ваша сестра, — гонец поклонился Алкею со Сфенелом, — благородная супруга Периера Мессенца…
— Короче!
— …говорит вам: «Радуйтесь!» Она…
— Беременна! — догадался Сфенел.
— Если Горгофона в тягости, — Алкей выразительно постучал себя по лбу, смутив брата, — я не удивлюсь. Сколько у нее сыновей?
— Трое, — подсказала Алкею жена. — Тиндарей, Афарей и малыш Левкипп.
— Где трое, — отмахнулся Алкей, — там и четвертый. Сестра плодовита. Но ее дети — внуки нашему отцу, а не правнуки. Будем рассуждать здраво. Малыш Левкипп отпадает. Афарею…
— …семь лет, — бросили из толпы. — Вряд ли.
Женщины загомонили, соглашаясь.
— Значит, Тиндарей, старший. Он женат? На ком?
— На прекрасной Леде, — встрял гонец. — Дочери этолийского правителя Фестия.
— Так это Леда понесла?
— Леда.
— От кого? — выкрикнул из толпы злой шутник.
Хохот был ему ответом.
— От мужа, — твердо ответил гонец. — И от Зевса.
— Златой дождь? — не унимался шутник. — Бык?
— Лебедь.
— Лебедь?
Толпа взвыла от разочарования. Толпа предпочла бы жеребца.
— Значит, от мужа и от Зевса, — подвел итог Алкей. — И что муж?
— Радуется, — пожал плечами гонец. — Сперва поколачивал супругу. Шлюха, мол. А теперь радуется. Сказал: если от Зевса, значит, не обидно.
— Пифию спрашивали?
— А как же! Съездили в Дельфы, пожертвовали, сколько надо… Пифия говорит: близнецы. Один от смертного, второй от бога. А который от кого — неизвестно. Жизнь, мол, покажет. Велела назвать близнецов Диоскурами [104] . Обоих, на всякий случай.
104
Диоскуры — «Сыновья Дия» (Зевса). Так звали героев Кастора и Полидевка, родившихся вскоре после описываемых событий.
— Как Леда носит?
— Удачно. Ваша сестра так и передает: удачно.
— Небось, яйцо снесет! — завопил шутник. — Два яйца!
На этот раз его не поддержали. Даже пригрозили оторвать то, что Леда якобы должна была снести. Странность заявления Персея — о правнуке, который брат прадеду — обрела смысл. Загорелись споры. Обсуждали способы различения близнецов: Зевсида от Тиндарида. Пророчили братьям грядущую судьбу — естественно, вражду до смертного одра. Семейная, мол, доля. Небось, во чреве уже грызутся. Кто-то спросонок взялся пророчить верную дружбу — дурака засмеяли. Помянули Горгофону, готовящуюся стать бабушкой — женщину властную, суровую, характером удавшуюся в мать Андромеду. Мужа, если верить сплетням, Горгофона держала в ежовых рукавицах. Даже заявила при людях, что помри этот — ничего, выйдем замуж за другого. Вон их сколько бегает… Женщины тайком вздыхали — не случалось ранее, чтобы вдовы второй раз вступали в брак. Но если Горгофона откроет им заветную дорожку…
— Родится дочь, — невпопад вздохнул Сфенел, — назову Медузой [105] .
— Назови, — кивнула сыну Андромеда, стоя поодаль. — Хорошее имя.
И никто не заметил, что Персея с ними давно нет.
6
…он выскользнул из дворца, как змея из старой кожи.
Стены, ворота, засовы и скобы — ничто не могло задержать Убийцу Горгоны. Он сочился сквозь тьму, как златой дождь — сквозь медь запретного чертога. Ночь вела его, как женщина направляет мужчину — стонами, вскриками, податливостью тела. Он шел как зверь — по запаху. За полгода он привык к этому запаху, сроднился, пропитался насквозь. Сладкий хмель, отказ от принципов и границ, сок безрассудной свободы — иными словами, безумие. Его звали, и он понимал это так же ясно, как камень, брошенный им, всегда находил цель. Долгожданный день настал, волей случая превратившись в ночь. О, будьте благословенны, сравнения — змея, дождь женщина, зверь, камень! Прячась в них, словно в тенях, он скользил вниз по склону, и дальше, дальше, к морю, чье зябкое дыхание вынуждало холмы дрожать от темного озноба.
105
Свою вторую дочь Сфенел действительно назвал Медузой.
Его звали, он шел на зов.
Качал ветвями можжевельник. Горбились сосны, роняя желтую хвою. Крона дикой маслины венчала атлетический ствол, сплошь в узлах древесных мышц. Шелестел скорбный кипарис. Всхлипывала грязь на тропе, печалясь об ускользнувшей пятке. Растолкав тучи, на небо гурьбой высыпали звезды — шептались, моргали. А он все бежал. Так он бегал на Серифе, сорок лет назад, в возрасте собственного внука — стыдно признаться, единственного внука, которого любил. Только на Серифе были скалы, юность и подвиг впереди, а здесь — холмы, старость и вряд ли подвиг. Впрочем, какая разница? Он всю жизнь прожил самозванцем, Убийцей Горгоны, лицом к лицу с правдой, которой не знали ни люди, ни боги — за исключением их с женой, да Лукавого с Девой [106] .
106
Гермий и Афина, брат и сестра Персея по отцу.
Привык.
«Я боюсь, — в минуту откровенности признался ему Лукавый. — Однажды все раскроется».
«Не бойся», — сказал он.
«Тебе легко говорить. Ты умрешь, и все забудешь. А я? Они узнают, и Тартар покажется мне летней дубравой…»
«Не бойся, — повторил он. — Мы умрем, и все закончится».
Его «мы» не включало в себя Лукавого, и бог знал это.
Ветер облизывал бегуна шершавым языком. Человек был нагим, как во дворе, в эпицентре им же устроенной суматохи. Только пояс на талии, только ножны на поясе, только меч в ножнах. Кривое жало скорпиона; залог, выданный отцом. Когда и взять успел? Или правы были те, кто утверждал, что без серпа Крона великий Персей и до ветру не ходит? Ножны хлопали по бедру, задавая ритм. Быстрее! Еще быстрее! Шевели ногами, герой! Меч торопил. Меч надеялся, что ожидание закончилось.