Внук Персея. Сын хромого Алкея

Олди Генри Лайон

Кровавый дождь.

— …во искупленье вины…

Вину, отметил Амфитрион, дядя не назвал по имени. Понимай, как хочешь: то ли брата зарезали, то ли мать покрывают. «Сам-то как думаешь? — спросил голос, очень похожий на отцовский. — Могли они зарезать ребенка?» Могли, вынужден был признать Амфитрион. Если ребенок — помеха на пути к троносу… Фигуры братьев предательски размывались перед глазами. Вместо Атрея с Фиестом возникали другие сыновья Пелопса Проклятого: Трезен и Питфей. Воин и прорицатель; благородные сердца. Стоило большого труда отрешиться от приязни к старшим, оценивая младших. «Что произошло в Писе, останется тайной. Но ты вызвался ближе узнать Пелопидов. Дал обещание отцу. Раз уж все равно задержался в Микенах…»

— …Кровь

пролилась! Жертву примите, о боги!

— О-о! — откликнулась площадь.

— Отныне пред вами чисты Пелопиды! Нет на них вины!

Вспыхнул огонь на алтаре. Кто-то зажег ароматные поленца, обильно политые маслом и медом. Зарезанные петухи легли в пламя. Трещала птичья плоть, обращаясь в уголь. Говорят, жрецы закрывают глаза на обычай — вкушают и от искупительных жертв. Но в Микенах ритуал соблюдался строго.

— Нет скверны!

Столб дыма зыбкой колонной уперся в небо — и начал расползаться, мешаясь с грозовыми тучами, набежавшими в единый миг. Колонны множились, образуя ряд портиков. Их венчали капители из облачных завитков. Выше росли перекрытия эпистелиона. Соткались фронтоны и фризы, сложилось скальное основание: мрак базальта, суровость гранита, блеск мрамора. На глазах собравшихся в небесах возникал храм — величественный, надменный.

Знамение?

— Ангел, ангел [34] ! — взлетел над площадью истошный визг.

Многие задрали головы, ожидая явления Гермия в крылатых сандалиях. Однако вестник оказался земным. Толпа расступилась перед человеком, взмокшим от долгого бега. Ангел остановился перед ступенями алтаря, перевел дух. Грудь его тяжело вздымалась. Бегуну поднесли кубок с водой. Ангел кивнул, благодаря, сделал пару осторожных глотков, а остаток вылил себе на голову.

— Весть из Писы!

34

Ангел — вестник.

Он поднял взгляд на ванакта:

— Умер великий Пелопс, сын Тантала! Скорбите!

Ударь раскат грома, пади на площадь Зевесова молния — вряд ли Микены испытали бы большее потрясение. Площадь замерла. Совпадение? Знак? Но что может значить смерть Пелопса в день очищения его сыновей? Очнулось давнее проклятие? Отец ложно обвинил Атрея с Фиестом — и боги покарали лжеца? Или, напротив, Олимп дает знать: творящееся в Микенах неугодно Дюжине, и лучше изгнать сыновей Пелопса из города, дабы не стряслось беды…

О-о, даже мудрецы терялись в догадках.

— Отец!

Атрей упал на колени, вцепился себе в волосы.

— Прости, отец!

Он рыдал, не стесняясь. Слезы мешались с жертвенной кровью, пятнавшей лицо юноши. Рядом безмолвной статуей застыл Фиест. Брат Атрея окаменел от свалившегося на него горя. За что? — спрашивали Пелопиды богов. Могучие, за что караете?

Молчало небо. Молчала и толпа.

7

Позже, сравнивая смерть двух великих — Персея и Пелопса — отмечали, что Убийца Горгоны умер куда скромнее Проклятого. Ну, поднялся к звездам. Сверкает по ночам. Так это еще голову задирать, и то не всякий раз увидишь. Тучи, знаете ли. Зато Пелопс…

О-о, Пелопс!

Скипетр его — работу бога-кузнеца Гефеста — отвезли на материк, в Херонею. Меч его — золотой эфес, клинок черной бронзы — доставили в Сикион. Колесницу его — дар владыки морей Посейдона — отправили во Флиунт. Там безутешные жители не угомонились, пока не взгромоздили колесницу на крышу храма, прозванного с тех пор Царственным. Плащ его… венец его… сандалии его… Казалось, погребальный костер натолкнул хитроумного Пелопса на мысль завоевать своим имуществом все земли вокруг.

Дома, в Писе, остались одни кости.

Их сложили в медный ларец и поместили в святилище — храм в свою честь покойник велел построить заранее. Жрецы объявили

волю богов, сильно смахивавшую на волю Пелопса. Ежегодно тени усопшего будет приноситься в жертву черный баран, поджаренный на костре из белого тополя. Сжигать барана в уголь запрещалось. Напротив, поливаемый соком граната, баран готовился наилучшим образом. Каждый, вкусивший жаркого, считался нечистым. С этой минуты он допускался в окрестные храмы только после омовения — и внесения поминальной лепты на благоустройство святилища. Если баран оставался невостребованным, собравшихся кормили насильно. Потом их мыли в реке — под надзором мускулистых рабов с палками в руках — и собирали лепту. Кроме этого, лучшим юношам Элиды вменялось в обязанность бичевать себя перед алтарем Пелопса. Кровь их жертвовалась тени за компанию с бараном.

Бичевались с радостью — по слухам, это увеличивало мужскую силу.

— Хо-хо! — смеялись в Арголиде.

— Забавники! — потешались в Арголиде.

— Еще б лошадей на крышу храма затащили! — издевались в Арголиде.

А там и прикусили языки. Когда сидишь в осаде, языком не отобьешься. «Где осада?» — изумлялись мудрецы. «Никого под стенами!» — возражали мудрецы. Простаки же чесали в затылках — и шли точить мечи. Взлети над Пелопоннесом на птичьих крыльях, огляди землю из-под шапки облаков — что видишь, простак? Кто оседлал Истмийский перешеек — пуповину, соединяющую полуостров с материком? Град Мегары, обитель смельчаков. Правит в Мегарах грозный боец Алкатой, сын Пелопса. Сел на каменистом берегу Саронического залива, уставил копье в небо. Рядом, у звонких вод Селлеиса, в роскошной Эфире, правит Коринфий, сын Пелопса. Переименовал, шутник, Эфиру в Коринф, и посмеивается. Сунься чужак на Истм — с двух сторон возьмут в клещи, раздавят. Южнее, на скалистой дороге из Коринфа в Аргос — не успели оглянуться! — выросли Клеоны, богатые устройством. Правит там хитрец Клеон, сын Пелопса. Загородил дорогу стенами, дерет с путников мзду, а с телег — вдвое. Свернет обоз на запад — час от часу не легче. В плодородной, богатой реками Асопии властвует гордый Сикион, сын Пелопса. Чем он хуже братьев? — да ничем. Вот и дал городу свое имя. Еще западней, в богатых дичью Летринах, бьет кабанов, стреляет коз Летрей, сын Пелопса. Зазеваешься — поймаешь стрелу, козел! На юго-востоке, в браноносных Трезенах, царствует Питфей, сын Пелопса. Установил алтарь Фемиде Правосудной; судит на свое усмотрение. Виноградники Элиды, дубравы Аркадии, бухты Трифилии, холмы Олимпии — сплошь Пелопиды. Что ни крепость, что ни тронос — наше, горланят!

Хороша жена у Пелопса. Нарожала супругу армию.

Щит к щиту.

Берегись, Микены! Дрожи, Тиринф! Взяло Пелопсово семя Арголиду в кольцо. Аргос вам не союзник — захудал Аргос, заплыл жирком. Случись что, портовой шлюхой ляжет под победителя. Если и есть подмога Персеидам, так это Спарта. Ох, грозна Спарта! Ох, и могуча! Бронзовой рукой правит Лаконской областью спартанец Эбал, воин крепкий. А рука-то Эбала носит имя Горгофоны, дочери Персеевой. Зря, что ли, назвали девочку Убийцей Горгоны? С таким именем и первого мужа в могилу свести — пустяк, и второго в кулаке держать — плевое дело! Велит Горгофона — сражайся! — встанет супруг стеной за шуринов-Персеидов. А сыновья подопрут — свой, родной, маловат годами, так приемные, от первого жениного брака, орлы хоть куда!

И все равно — мало Персеевой крови против Пелопсовой.

— Был у Персея еще один сын, — шепчутся мудрецы.

— Родил Персей младенца Перса, — болтают.

— Старшенького, еще до Алкея…

— Оставил Перса в Эфиопии…

— Не повез домой…

— Правит Перс в далеком краю ордами персов…

Эх, мудрецы! Не помешали бы сейчас Тиринфу с Микенами родственные орды персов. Да где ж их взять? Разве что ждать, поглядывая на море: не плывет ли братец Перс — долгожданный, возлюбленный? Не затмил ли парусами горизонт? Что это маячит близ острова Саламин?! — ах, нет, это не персы. Это шторм надвигается.