Внуки красного атамана

Коркищенко Алексей Абрамович

Прихрамывая, Егор прошелся вдоль поля "арнаутки". Сеяли ее реденько четыре центнера семян было, посеяли на пяти гектарах, но она хорошо раскустилась: от каждого зернышка до десятка стеблей пошло.

Размявшись, Егор снова примостился на скамеечке, взял в ладонь колос ласково и осторожно, как только что вылупившегося цыпленка. Раздвигал чешуйки, напрягая зрение, ухватывал пинцетом серо-зеленые перышки тычинок. Утомительно-нудная это работа - готовить колосья пшеницы к гибридизации, но он все вынесет, все выдержит. Жестокая война продолжалась, и никто бы не смог сказать, когда она закончится. Гитлеровцев теснили на всех направлениях - от Азовского до Баренцева моря, -

но они цеплялись за города, высоты и побережья рек, как клещи-кровососы, въевшиеся в теплое, живое тело. Война с фашистами продолжалась, и Родине был нужен хлеб.

Глаза у Егора слезились от напряжения, побаливали, но он вытирал слезы рукавом выгоревшей на солнце гимнастерки и подшпынивал себя: "Ишь, какой слезливый! Терпи, казак, не поддавайся... Втянулся в такую тонкую работу глаза еще зорче станут".

Механическая работа занимала лишь руки, оставляя мысли свободными. А они часто возвращались к Виктору Васильевичу, агроному. Сколько же времени прошло с тех пор, как они здесь, в Голубой впадине, простились?.. Ровно год. Не может быть!.. Не верилось в это, ведь сколько событий вместилось в один год и столько пережито!.. Ему казалось, что с той поры прошло, по крайней мере, года три-четыре. Он, тогдашний, казался себе, теперешнему, глуповатым, смешным. За барьером весны остались его отрочество и хорошая часть юности. Мужицкие, взрослые, зрелые мысли стали приходить к нему о работе, о хлебе, о людях.

...Было время Егору думать.

Саньку вот опять вспомнил, вздохнул. Дед Миня еще тогда, в марте, съездил в Шахты, провел там несколько дней в поисках Саньки, но и следов его не отыскал. Соседи с улицы, где жил дядя Назар, ничего не знали ни о Саньке, ни о Петьке. И бабка Петькина куда-то пропала. Говорили, отправилась она к родне на хутор. А на какой хутор - никто того не знал. Вернулся дед Миня ни с чем...

А в апреле, едва подсохли дороги, к ним в станицу явился Петька, изможденный, опирающийся на палку, с худой котомочкой за спиной.

– Откуда ты, Петро?
– спросил дед Миня.

– Да оттуда же... Из станицы Красногвардейской, - хмуро ответил Петька. В госпитале лежал...

– Где же тебя ранило? Петька помолчал, подумал.

– Да там же... В Шахтах.

Они все ждали-ждали, вот-вот Петька что-нибудь скажет о Саньке, но он сидел на лавке под грушей, устало нагнув голову, сплевывал сухую слюну под ноги и больше ни слова не вымолвил.

– Что ж ты о Саньке, слова не скажешь?
– упрекнула его бабка Панёта, не выдержав.
– Где же он? Что с ним?

– Я не знаю, - едва слышно произнес Петька.
– Зашмыгав носом, поднял голову. Глаза его были полны слез.
– Мы с ним давно расстались... Еще тогда...

Бабка, купая Петьку в корыте, обратила внимание на шрамы рваных длинных ран на его худой спине.

– Кто тебя так, Петя?
– ужаснулась она.

– Так кто ж... Они ж, подлюги!
– коротко ответил он.

Петька прожил у них несколько дней. На расспросы не отвечал. И только перед уходом рассказал, что произошло с ним и с Санькой.

В начале зимы задумали они перебраться к партизанам. Ходил слух, что в Горном лесу за Шахтами обосновались партизаны. Стали готовиться к уходу. В каменном карьере Накопили целый склад немецких продуктов, оружия и разного барахла. По их мнению, все это могло бы очень пригодиться партизанам.

Как они добывали трофеи? Катались, например, на коньках по улицам и высматривали, куда и что везли фрицы в автомашинах. Высмотрят, что им надо, и цепляются крючками из проволоки за борт последней автомашины. Жали за ней на полной скорости. За свистовским мостом по дороге на Новошахтинск забирались

в кузов и выбрасывали на обочину в снег продукты, лекарства, оружие, в общем, самое нужное и ценное. Портили то, что было не под силу выбросить из кузова. Потом выпрыгивали из машины и собирали трофеи.

И хотя они действовали, как им тогда казалось, хитро и умно, все-таки засыпались. И произошло это так.

Оккупанты запрещали ходить по улицам после шести часов вечера. Кто нарушал этот приказ, того расстреливали на месте. А Санька с Петькой так помозговали: раз фрицы такие настороженные с вечера, то им лучше действовать с двенадцати часов ночи. Так и делали. Зная в городе все входы и выходы, они без боязни свободно шастали по немецким объектам.

Однажды забрались в походную оружейную мастерскую на улице Пролетарской. Сошло удачно на тот раз. Они выгребли из мастерской инструменты, пистолеты, ракетницы, пулеметные замки, в общем, все, что там было, и уволокли в свой склад. Переждали день-два - и снова вышли на охоту. Со дня приметили: во дворе, где раньше размещалась колхозная мельница, остановилась колонна автофургонов. Туда пошли. Ночь была морозная, с метелью. Часовые прятались в затишках. Забрались Санька и Петька в кузов крайней автомашины. Там лежали кипы шерстяных одеял. "Пригодятся партизанам теплые одеяла", - подумали они, сбросили в сугроб несколько кип и поволокли их за сарай. И тут ребят заметил караульный офицер, вышедший проверять посты, подняв стрельбу. Друзья пустились наутек, но сбежались часовые, окружили... Били их безжалостно, выпытывали: кто такие? откуда? не партизаны ли?

Ребята молчали. Их стегали куском свинцового кабеля. Он прилипал к телу, рвал кожу. Они держались стойко. Тогда фашисты стали посыпать их раны каким-то едким порошком. Хлопцы часто теряли сознание...

Петька, рассказывая об этом, скрипел зубами.

– Они били нас, подлюги, издевались над нами и все допытывались, кто мы такие и откуда, но не допытались. Мы им ничего не сказали. На ночь фашисты бросили нас в сарай и облили водой. Они думали, что мы тут же окочуримся, превратимся в сосульки. Но мы их так возненавидели, что забыли про боль и про мороз. Мы бегали, толкали друг друга, чтоб разогреться, до самого утра. Когда я падал - Санька поднимал меня. Когда он валился - я держал его. А утром тот караульный офицер отпер сарай и вылупился на нас:

– Майн готт! Ви есть живой?!

Они еще раз побили нас кабелем и отвезли в гестапо. Мы очнулись в подвале, набитом людьми. Мы стонали и кусали губы от боли. Пожилая женщина сказала:

– Проклятые фашисты, и ребят не щадят.

– Держитесь, хлопцы, держитесь. Пусть фашисты не услышат от вас стонов и не увидят ваших слез.
– Это сказал мужчина, который держал мою голову на коленях.

Мне голос мужчины показался знакомым, но я никак не мог вспомнить, кто это, и разглядеть его. В подвале было сумрачно. Когда он опять заговорил - я узнал его. Это был дядя Тимофей, шахтер-ударник с нашей улицы, хороший друг дяди Назара...

Я тихо сказал ему:

– Дядя Тимофей, мы все понимаем. Он присмотрелся ко мне, узнал:

– Петька?! И ты попал в лапы гестаповцам?!

– И Саня Запашнов попал... Вот это он... А Саню трудно было узнать... У него лицо было разбито... Он дрался с гестаповцами...

– Вы давно здесь?
– спросил у дяди Тимофея Саня.

– Недавно. Тут долго не задерживаются.

Пожилой шахтер, который сидел рядом с нами, пояснил:

– Отсюда быстро выгребают. Дорога одна: камень на шею - да в шахту Красина, уголек копать в аду... Но если Гитлер не заставил нас тут ковырять уголек для него, то там и сам черт не заставит!