Внутри, вовне
Шрифт:
— Смердопердение, — сказал я.
— Смердопердение? — взревел Голдхендлер. — Да это было щелкоперство века! Весь американский народ поднялся как один человек от Атлантики до Тихого океана, чтобы срать на это радио, — все, кроме тех, у кого запор, да и те старательно пердели!
— Это была не очень хорошая передача, — сказал я и пошел наверх выкапывать остроты. Нам нужен был свежий запас.
Нам всегда нужен был свежий запас, чтобы на Гарри Голдхендлера продолжал обрушиваться водопад денег со скоростью две тысячи долларов в неделю. Вам, может быть, интересно,
В нашей рабочей комнате висела групповая выпускная фотография голдхендлеровского курса в колледже. На ней Голдхендлер был худощавым черноволосым еврейским юношей, поигрывающим ключиком общества «Фи-Бета-Каппа». На фотографии, напечатанной на суперобложке сборника ранних рассказов Голдхендлера, вышедшего вскоре после того как он окончил колледж, был изображен такой же байронический юноша. Каким образом этот симпатичный молодой писатель превратился в нашего ожиревшего, лысеющего, непрерывно жующего сигары похабника-шефа, просто невозможно понять. Однако так оно и было; и вот как это случилось.
Хенни Хольц, парень из южного Ист-Сайда, был поклонником Соломона Безбожника. Когда он начинал делать свою программу на радио и ему потребовался постоянный автор, Соломон порекомендовал ему своего сына, который тогда жил в нищете и зарабатывал гроши сочинением журнальных фельетонов. Хольц дал Гарри работу. Как раз тогда, чтобы регулярно снабжать Хольца своими юморесками, Гарри и начал создавать свою картотеку анекдотов. Когда программа Хольца стала пользоваться успехом, к Гарри Голдхендлеру начали обращаться и другие комики. Гарри вступил в соавторство с Эдди Конном, тогда уже ветераном юмористики, и деньги потекли к ним рекой. Они выдавали на-гора одну программу за другой и могли себе позволить нанять на полную ставку выкапывателей острот. Первым из них был Бойд. И со временем непрерывная работа, которую нужно было выполнять к определенным жестким срокам для нескольких комиков сразу, и связанное с этим постоянное напряжение за не так уж много лет превратили изящного молодого писателя в ожиревшего дельца-хохмача.
Между Хенни Хольцем и Гарри пробежала черная кошка, когда Гарри и Эдди Конн получили предложение писать программы также для комика по имени Лу Блу, который бесцеремонно имитировал Хольца. Правда, и сам Хольц бесцеремонно имитировал Эла Джолсона, но это уже другой вопрос. Голдхендлер не послушался Хольца и подрядился давать материал Лу Блу: это сулило кучу денег. Голдхендлер решил, что Хольц просто блефует: кто еще будет писать для Хольца программы?
После этого он обнаружил, что Эдди Конн перестал к нему приходить и не отвечал на телефонные звонки. Как раз через три дня после того как Эдди Конн его оставил, Питер и позвонил мне. Конечно же, Эдди Конн пошел работать на Хенни Хольца. То, что Хольц — неблагодарная свинья, а Эдди Конн — Иуда, стало теперь для Голдхендлера условиями клятвы верности. Питер Куот втихомолку ехидничал над этим и в душе одобрял бегство Эдди Конна. Конн получал теперь все деньги, которые раньше Хольц платил ему на пару с Голдхендлером, и ему больше не нужно было работать в голдхендлеровском сумасшедшем ритме и терпеть его взбрыки. Ну и в добрый час!
К нашему шефу Питер относился двойственно. Голдхендлеровские раблезианские выходки ему претили, но зато посещавшие его знаменитости внушали Питеру суеверный трепет. На вечеринках Питер возбуждал зависть и восхищение своих бывших сокурсников, когда рассказывал живописные истории о короле реприз, обильно приправленные упомянутыми вскользь именами звезд театра и эстрады. В кафе и кафетериях Питер вел свою вторую жизнь: там он мог говорить о литературе с другими пробивающимися писателями. Раз или два и я при этом присутствовал. В таких компаниях Питер цинично издевался над своей работой — этой, по его словам, литературной проституцией — и над самим Голдхендлером, которого он называл прохиндеем и недалеким жидом. В квартире Голдхендлера его любимый презрительный жест заключался в том, что он задом задвигал в шкаф картотечные ящики с анекдотами, и он любил насвистывать мелодию арии «Ведь я же — пиратский король».
Свое будущее Питер продумал во всех подробностях. Он позволит себе еще год позаниматься этой литературной проституцией. Если к тому времени ему не удастся продать никаких своих рассказов, он вернется в университет, сделает диссертацию по английской литературе, получит степень к пойдет преподавать — до тех пор, пока он не зарекомендует себя как писатель. Голдхендлер, конечно, Питера Куота видел насквозь. Он с ним мирился, потому что Питер честно делал свою работу, но он всячески изгалялся над Питеровыми литературными претензиями.
— Вот у этого Финкельштейна, — говорил он, тыкая в Питера сигарой, — в комнате висит картина с изображением жопы Уильяма Фолкнера, и каждый раз, проходя мимо, он ее целует, как мезузу.
Питео отшучивался, но была и у него своя ахиллесова пята, довольно чувствительная. Он психовал, когда я смеялся идишистским шуткам шефа.
— Что тут такого? В чем тут соль? — спрашивал Питер. — Я вроде бы все понял. Почему это смешно?
Как-то, когда мы все ужинали в китайском ресторане около двух часов ночи, я, не имея в виду ничего дурного, упомянул о том, что в генеалогическом древе Питера числится великий еврейский писатель.
— Ты шутишь! — воскликнул Голдхендлер. — Не может быть! Менделе Мойхер-Сфорим? — Он повернулся к Питеру. — Он твой дед? Ай да Рабинович!
— Какая разница? — Питер пожал плечами.
— Но это правда? Менделе твой родственник?
— Что-то вроде двоюродного прадедушки, седьмая вода на киселе. Не знаю точно. Да и наплевать мне на это!
Ответ был хамоватый, и Питер весь напрягся, лицо его исказилось в гримасе.
— Да ты что, тохес ты этакий! Менделе Мойхер-Сфорим — твой родственник, а ты ни слова не говоришь на идише! Да что с тобой?
— Со мной ничего, и в гробу я видал Менделе Мойхер-Сфорима! — огрызнулся Питер, глядя Голдхендлеру прямо в глаза. — И тебя я тоже видал в гробу!
С искаженным от злобы лицом он вскочил, с размаху бросил салфетку на стол и вышел из ресторана. Голдхендлер был совершенно поражен.
— Чего это он психует? — спросил он меня.
На следующий день Питер, как всегда, пришел на работу, словно ничего не случилось. Никто больше никогда не упоминал при нем про Менделе Мойхер-Сфорима. Голдхендлер больше его на эту тему не подзуживал.
Я не разделял Питерова презрения к нашей сумасшедшей работе. Для меня это было редкое удовольствие в мире грез. Например, однажды к Голдхендлеру пришли Джордж и Айра Гершвины — потолковать о какой-то музыкальной передаче. Голдхендлер заказал из ресторана «Линди» огромное блюдо деликатесов. Когда мы цепочкой спускались по лестнице следом за Голдхендлером, Гершвины заулыбались.
— Раби и его хасиды! — сказал Джордж Гершвин.
И мы вот так, запросто, дообедали в обществе великих Гершвинов.